—Диссидентов в СССР часто именуют правозащитниками — почему?
— Вообще-то, слово «диссидент» означает «несогласный», не более того. Когда говорят о советских диссидентах, то, как правило, имеют в виду тех, кто как-то это свое несогласие проявлял. Их было не так уж мало, и все они были очень разные.
Правозащитниками же обычно называют группу людей, которые начали открыто протестовать против политических преследований в СССР, а затем стали собирать и распространять информацию об этих преследованиях. Эта группа сложилась во второй половине 1960-х. Активных правозащитников было совсем немного: за все годы, с 1966-го по начало 1980-х, их наберется, наверное, не больше одной-двух сотен. Но они сыграли особую, очень важную роль в истории всего советского диссидентства. Они выработали для себя несколько принципиальных установок, которые были в основном приняты остальными диссидентами: и «националистами», и «религиозниками», и «отказниками» — всеми.
Андрей Амальрик
Слева направо: Андрей Синявский, Виктор Калниньш. Стоит Юлий Даниэль. Москва, 1972 г.
— Какие это установки?
— Отказ от насилия в любой форме — раз.
Игнорирование негласных запретов — два. Такие запреты, как вы помните, определяли жизнь советских людей в гораздо большей степени, чем официальные законы. А правозащитники — и за ними остальные диссиденты — стали исходить из принципа: «разрешено все, что не запрещено законом». Как сформулировал Андрей Амальрик, они сделали гениально простую вещь — в несвободной стране начали вести себя как свободные люди.
Наконец, они говорили с государством языком права: ведь, преследуя инакомыслящих, власть нарушала собственное законодательство и ущемляла конституционные права граждан. Очень скоро этот язык стал общим «эсперанто» и для всех остальных диссидентов.
— А кто это — «остальные»?
— Началось все с протестов против вмешательства государства в дела культуры. Вокруг чего разгорались интеллигентские страсти в конце пятидесятых? Не вокруг «политики», а вокруг истории с пастернаковским «Доктором Живаго», повести Дудинцева «Не хлебом единым», сборников «Литературная Москва» и «Тарусские страницы», вокруг выставки авангардистов в Манеже. Потенциал протеста копился, копился и прорвался, когда начались «литературные процессы»: дело Бродского, дело Синявского и Даниэля. Именно это сплотило несколько десятков московских интеллигентов вокруг концепции прав человека и привело к возникновению правозащитного движения.
Но когда правозащитники стали собирать информацию о политических преследованиях, выяснилось, что преследуют не только художников и литераторов. В Прибалтике, Грузии, Армении, Украине существовали заметные «национально ориентированные» оппозиционные группы — их постоянно арестовывали и судили. Преследовали активистов запрещенных религиозных конфессий: «пятидесятников», «Свидетелей Иеговы», часть баптистов и адвентистов, позднее — кришнаитов; некоторые православные — священники и миряне — тоже становились диссидентами. Движения «изгнанных народов» — крымских татар, месхетинцев, советских немцев, добивались возвращения на родину. «Отказниками» становились не только евреи, но и часть немцев, требующих права выехать в ФРГ (выезда в ГДР почему-то никто не добивался), и часть пятидесятников.
Диссидентами становились историки, философы, журналисты, ученые. Система отторгала любую живую мысль, любую независимую общественную активность — и поэтому регулярно порождала разнообразных диссидентов. Существовало множество разных групп, кружков, компаний, у каждого из которых был свой raison d'etre, а иногда и собственная идеология. Среди диссидентов попадались и коммунисты, от марксистов-ленинцев до реформистов евро-коммунистического толка, и социалисты разных оттенков, и представители «русской национальной правой» (как умеренные, так и крайние), и сторонники политического и экономического либерализма западного образца. Даже монархисты встречались. И анархисты тоже. А больше всего было, мне кажется, таких, которые вообще чурались любой идеологии.
Арина Гинзбург, Александр Даниэль. Москва, нач. 70-х
— Вернемся к правозащитникам. Как в советском обществе могла родиться сама идея защиты законных прав граждан — в стране, где такая постановка вопроса звучала абсурдно и даже издевательски? В шестидесятые все еще помнят сталинский террор. Государство уже не людоедское, но по-прежнему ему «закон не писан»...