Поясним свою мысль на примере, почерпнутом со страниц главной книги Булгакова — романа «Мастер и Маргарита». Как конечно же помнит читатель, в первой главе этого произведения «редактор толстого художественного журнала и председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций» Михаил Александрович Берлиоз пытается растолковать непутевому Ивану Бездомному его ошибки в изображении образа Иисуса Христа. Характеризуя Берлиоза, автор подчеркивает, что тот «был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков». «Обнаруживая солидную эрудицию», он, между прочим, мог сообщить и о содержании главы 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», и даже о том месте в них, которое кое-кем считается позднейшей вставкой. Больше того, в своих историко-философских экскурсах Берлиоз «забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек...». Не знаем, как воспринимаются эти строчки большинством читателей, а наше ухо улавливает здесь скрытую, но весьма злую иронию.
Проследим за особенностями полемической манеры председателя Массолита далее, до того момента, когда в беседу включится и неизвестный иностранец в берете:
«— Но позвольте вас спросить, — после тревожного раздумья заговорил заграничный гость, — как же быть с доказательствами бытия Божия, коих, как известно, существует ровно пять?
— Увы! — с сожалением ответил Берлиоз. — Ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования Бога быть не может.
— Браво! — вскричал иностранец. — Браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
— Доказательство Канта, — тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, — также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством».
Что и говорить, поединок двух интеллектуалов выглядит весьма впечатляюще. Особенно для современного читателя. Но... откроем 7-ю книгу 4-го тома Энциклопедического словаря Брокгауза—Ефрона на странице 208, где в емкой, но все же очень краткой статье «Бог», написанной профессором богословия П.П. Васильевым, нас ожидают следующие как бы уже знакомые строки: «Так как Кантово доказательство утверждает бытие личного Бога, то против него восстают все пантеисты: Фихте, Шеллинг и Гегель порицают его довольно резко, и Шиллер говорит, что Кант проповедует нравственность, пригодную только для рабов. Штраус насмешливо замечает, что Кант к своей системе, по духу противной теизму, пристроил комнатку, где бы поместить Бога». Как говорится, комментарии излишни!
Первый вариант этой статьи был уже написан и даже напечатан в альманахе Иркутского педагогического университета («Три века русской литературы». Вып. 4. 2003), когда нам удалось познакомиться с интереснейшей книгой Александра Зеркалова «Этика Михаила Булгакова» (2004). По замечательному наблюдению ее автора, Булгаков обнаруживает невежество Берлиоза и куда более хитроумным способом. В самом деле, при той аттестации Герберта Аврилакского (более известного под именем римского папы Сильвестра II), которую дает ему Воланд (якобы приглашенный для разбора его «подлинных рукописей»), — «чернокнижник» — образованный человек должен был бы удивленно вскинуть брови: «Вы, мол, имеете в виду знаменитого Сильвестра Второго? Неужто он и впрямь оказался чернокнижником? Очень странно.» Однако этого не происходит.
Вот так и выглядит, по нашему мнению, «пятое измерение» булгаковских текстов, благодаря которому писатель с потрясающей легкостью расширяет художественное пространство везде, где это кажется ему необходимым. Чрезвычайно важен круг источников, к которым будет отсылать Булгаков своих читателей. Думается, в первую очередь — это круг чтения обычной интеллигентной семьи того времени, включающий в себя русскую классику и наиболее яркие шедевры мировой литературы. Разумеется, этот круг определялся интимными душевными переживаниями самого писателя, через все тяготы бурной жизни, пронесенной памятью о «лучших на свете шкапах с книгами, пахнущих таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, «Капитанской дочкой» и «Саардамским плотником». Впрочем, хорошо знавший Булгакова В. Виленкин отмечал в своих воспоминаниях обилие в его личной библиотеке книг не только классиков, но и писателей как бы второго ряда — Вельтмана, Полевого, Нарежного, книги которых «редко встретишь в писательских библиотеках». Ему вторят другие, даже более осведомленные мемуаристы, в частности, Любовь Белозерская, вторая жена Булгакова.