Увы, скоро героя Булгакова, покинувшего писательскую среду, но влившегося в театральный мир, начинают одолевать странные сны. Особенно часто снится, как, идя на генеральную репетицию своей пьесы «Черный снег», он забывает надеть брюки. Сначала Максудов еще надеется, что ему удастся проскочить незамеченным, и даже приготовляет «оправдание для прохожих — что-то насчет ванны, которую он только что брал, и что брюки, мол, за кулисами». Увы, никакие объяснения не помогают, прикрыть «недостаток костюма» не удается, герой прячется в подъезде и с ужасом понимает, что на генеральную он опоздал.
Опять-таки, не то ли еще приснится измученному жизнью человеку? Но зададимся вопросом: а кто еще из литературных героев оказывался в подобной ситуации? Ну, конечно же — это «подставленный» своим «Ванькой» чиновник Попов из шуточного стихотворения А.К. Толстого «Сон Попова» (1873). Ну, надо же так оплошать — явиться без панталон на поздравление по случаю именин к самому министру! И где же оказывается незадачливый Тит Евсеевич после такого конфуза? Дома? В полиции? В психиатрической больнице? Нет! Его доставляют прямо в III отделение! Не на то ли намекает нам и Булгаков? Максудов боится не провала своей пьесы — его страшит перспектива ареста органами НКВД. Ведь «Черный снег» (как и «Дни Турбинных) рассказывает о героях «белой гвардии»!
Предлагаемый нами подход позволяет оценить творческий замысел и самой, наверное, загадочной пьесы Булгакова — печально известного «Батума». Что ж, с заявленных здесь позиций она предстает в совершенно определенном свете. Ключевой можно считать картину четвертую из второго действия пьесы. В ней кутаисский военный губернатор беседует с жандармским полковником Трейницем о последних событиях в Закавказье:
«Трейниц: По моим сведениям, в Батуме сейчас работает целая группа агитаторов во главе с Пастырем.
Губернатор: Пастырем? А это еще кто? <...>
Трейниц: Да вот не угодно ли! На мою телеграмму о приметах они отвечают буквально (вынимает из портфеля листок, читает): «Джугашвили. Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный. На левом ухе родинка». Все.
Губернатор: Ну, скажите! У меня тоже обыкновенная голова. Да, позвольте! Ведь у меня тоже родинка на левом ухе! Ну да! (Подходит к зеркалу.) Положительно, это я!
Трейниц: Ну, не совсем так, ваше превосходительство. Дальше телеграфирую: «Сообщите впечатление, которое производит его наружность». Ответ: «Наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит».
Отметим, что это место показалось подозрительным еще администратору МХАТа Ф.Н. Михальскому, который слышал пьесу в чтении самого автора и высказал предположение, что могло сыграть роль в ее запрещении: «цыганка, родинка, слова, перемежающиеся с песней». В самом деле, не ассоциируется ли цитированный выше разговор с другим, каким-то давно и хорошо нам знакомым? Откроем повесть А.С. Пушкина «Дубровский»:
«— Точно так, ваше превосходительство, — провозгласил исправник, — у меня в кармане и приметы Владимира Дубровского.
— А! — сказал Кирила Петрович, — кстати: прочти-ка, а мы послушаем; не худо нам знать его приметы; авось в глаза попадется, так не вывернется.
Исправник вынул из кармана довольно замаранный лист бумаги, развернул его с важностию и стал читать нараспев: «Приметы Владимира Дубровского, составленные по сказкам бывших его дворовых людей. От роду 23 года, роста среднего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось».
— И только, — сказал Кирила Петрович.
— Только, — отвечал исправник, складывая бумагу.
— Поздравляю, г-н исправник. Ай да бумага! По этим приметам немудрено будет вам отыскать Дубровского. Да кто же не среднего роста, у кого не русые волосы, не прямой нос, да не карие глаза! Бьюсь об заклад, три часа сряду будешь говорить с самим Дубровским, а не догадаешься, с кем Бог тебя свел».
Напомним, что всего минуту спустя, как ни в чем не бывало Троекуров будет рекомендовать гостям «своего француза» — месье Дефоржа, под личиной которого и скрывается Дубровский.
Что и говорить, смелость Булгакова головокружительна: сравнить «отца народов» и «лучшего друга всех писателей СССР» с каким-то лесным разбойником, отщепенцем, порвавшим со своим кругом, своим родом, своим домом! Только это еще не все: разбуженная память услужливо преподносит и еще одну литературную реминисценцию. Конечно же, мы имеем в виду трагедию Пушкина «Борис Годунов»! Вспомним знаменитую сцену в корчме на литовской границе, где странствующий монах Варлаам, перед которым замаячила перспектива виселицы, вне себя от гнева и от страха читает бумагу с приметами Гришки Отрепьева: «А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая». Разумеется, большинство граждан СССР знало Сталина по сильно приукрашенным портретам, но тот, кому хоть раз довелось увидеть «вождя народов», что называется, «живьем», уже не мог забыть рыжеватый бобрик и изъеденные оспой щеки низенького человечка с сохнущей левой рукой.