Тут возникает вопрос, а понимал ли Зельдович, с каким отвращением Ландау смотрит на спецработу? Ведь если не понимал и в каком-то разговоре с начальством выразил, скажем, свое мнение, что некая спецзадача под силу лишь Ландау, это — одно. Если же понимал, но все равно — закулисными интригами — пытался вовлечь Ландау в новую спецработу, это — совсем другое.
Близость научного общения сама по себе вовсе не означает гуманитарное взаимопонимание. У Гинзбурга с Ландау научное общение было еще ближе, но, как уже говорилось, он не представлял себе ни степени антисоветизма Ландау, ни его отвращения к спецработе. Второе Зельдовичу понять было еще труднее. Не зря Ландау в характеристике 1946 года выделил исследования Зельдовичем процессов горения. Физика горения и взрыва была любимой областью Зельдовича с довоенных пор. А горит ли что-то синим огнем или ядерным, или термоядерным, не так существенно; все это очень интересная физика. И Зельдович не был исключением. Знаменитый Энрико Ферми сказал о ядерном взрыве, что это — превосходная физика. И Сахаров сказал о физике термоядерного взрыва — «рай для теоретика».
И Ландау мог бы так сказать, если был бы тогда на должной «моральнополитической», языком советских характеристик, высоте, — на высоте, на какой он был за двадцать лет до того. А очень трудно было понять его морально-политическое настроение в начале 50-х тому, кто его тогдашнего настроения не разделял. Зельдович не разделял и тридцать лет спустя. В 1984 году в научной автобиографии 70-летний Зельдович писал о годах «атомной проблемы», которая его «целиком захватила»:
«В очень трудные годы страна ничего не жалела для создания наилучших условий работы. Для меня это были счастливые годы. Большая новая техника создавалась в лучших традициях большой науки. К середине 50-х годов некоторые первоочередные задачи были уже решены. Работа в области теории взрыва психологически подготавливала к исследованию взрывов звезд и самого большого взрыва — Вселенной как целого. Главным было и остается внутреннее ощущение того, что выполнен долг перед страной и народом. Это дало мне определенное моральное право заниматься в последующий период такими вопросами, как частицы и астрономия, без оглядки на их практическую ценность».
Практическую ценность советского ядерного оружия Ландау и Зельдович понимали различно. И потому не понимали друг друга за пределами науки как таковой.
На вечную тему взаимонепонимания имеется знаменитое четверостишие:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Первая строчка в начале 50-х годов была неактуальна, что делало оставшиеся три еще более вескими.
Все это, вместе взятое, подводит к мысли, что Зельдович не ведал, что творит, когда пытался «втянуть Ландау еще в какие-то задачи». В пользу этого свидетельствует и замечание Зельдовича в начале 50-х годов, которое привел Сахаров. «Знаете, почему именно Игорь Евгеньевич [Тамм] оказался столь полезным для дела, а не Дау (Ландау)?», — спросил его Зельдович. И сам ответил, что у Тамма «выше моральный уровень». Тут, по мнению Сахарова, «моральный уровень» означал готовность отдавать все силы спецделу. Стало быть, нежелание Ландау отдаваться спецделу Зельдович воспринимал как эгоистическую прихоть заниматься чем-то другим — попроще или посложнее, или поинтереснее.
Ландау разделял политическое мировоззрение и порядочность человека. И ему удалось понять, что он не очень-то понимал Зельдовича — неправильно понял известные ему спецсобытия начала 50-х.
Убедиться в этом поможет еще одна загадка, которую ставит рассказ Сахарова о его избрании в Академию наук осенью 1953 года. Еще весной Курчатов выдвинул кандидатуру Сахарова на избрание в члены-корреспонденты. Триумфальное испытание водородной бомбы в августе побудило Курчатова передвинуть кандидатуру Сахарова сразу в академики. Отделение физико-математических наук проголосовало за это единогласно, и Общее собрание Академии одобрило этот выбор. Тогда же были избраны и другие физики, работавшие по спецтематике: Александров (в ту пору директор ИФП, а впоследствии президент Академии), Тамм, Харитон, Гинзбург и другие. Тогда же Сахаров, по его словам, «впервые имел возможность наблюдать академическую выборную кухню, страсти, которые при этом разгораются» и которые привели к загадочному результату: «К сожалению, не был избран Яков Борисович Зельдович — это было совершенно несправедливо, очень меня огорчало и ставило в ложное положение».