Очень может быть, что высокопартийный доноситель и не был настоящим антисемитом, а просто, желая достичь своей цели, выбрал средства, наиболее действенные, по его разумению, для тогдашнего руководства страны. Подобные примеры известны, и поскольку цель не достигалась, то они говорят, скорее, о неповоротливости ума доносителей и о поворотливости линии партии в еврейском вопросе.
Зато высокопартийный донос достиг цели, нужной нашей истории с биографией, — подтвердил разгадку неизбрания Зельдовича в 1953-м. Осталось лишь узнать содержание беседы с ним Ландау, чтобы понять, как именно рассеялись моральные сомнения. Впредь до открытия соответствующих документов КГБ я бы предположил, что Ландау потребовал от Зельдовича объяснить конкретные слова и действия в начале 50-х, которые он, Ландау, оценил тогда как недопустимое вторжение в его личную научную жизнь. Из объяснений Зельдовича Ландау, видимо, понял, что тогда, в начале 50-х, он не понимал Зельдовича по той причине, что мерил его своим аршином. Вряд ли он объяснял Зельдовичу свое отношение к советской власти, и Зельдович так никогда и не узнал об этом, он умер в 1987-м, за несколько лет до конца советской власти, что и открыло советские архивы. А если бы дожил, то, вполне возможно, и не поверил бы архивным документам, подобно многим его коллегам.
Сходное и даже большее взаимонепонимание разделило Зельдовича с Сахаровым двадцать лет спустя. Их научное общение было особенно близким в период совместной работы на Объекте (1950—1963 гг.). В конце 60-х годов, на переломном рубеже жизни Сахарова, он считал Зельдовича своим ближайшим другом. Тем тяжелее было ему убедиться, что Зельдович совершенно не понимает его включение в правозащитную деятельность. В данном случае, в отличие от тайного антисоветизма Ландау, взгляды и поступки Сахарова были широко открыты. И Зельдович их открыто не одобрял. Он совершенно не понимал, как человек столь мощного научного таланта может променять теоретическую физику высшего класса на внеклассную защиту прав каких-то татар вернуться на свою крымскую родину, прав других покинуть свою родину и прав третьих молиться богу каким-то своим бог-знает-каким способом... И вряд ли Зельдовича впечатляло, что среди множества высокопарных деклараций в мировой политике имеется и Декларация прав человека (подписанная, кстати, в 1948 году и сталинским уполномоченным в ООН). Ему, по существу, дорого было лишь одно право — свободно заниматься физикой. И не так важно — исследовать ли законы ядерного взрыва или Большого Вселенского взрыва, лишь бы задача была интересной.
Именно в мире интересных научных задач возникла близость Зельдовича с Ландау и с Сахаровым, и в том мире моральный уровень Зельдовича был на высоте. Наряду с научной страстностью ему было присуще рыцарское отношение к науке: убеждение, что истина всего дороже, способность совместно и бескорыстно искать истину, радоваться не только своим идеям и признавать собственные заблуждения, отважно защищать истину от невежества и глупости, и даже от власть имущих. Так, например, во время, когда Сахаров уже был в горьковской ссылке, Зельдович отстоял упоминание Сахарова в научно-популярной книге. Он также в полный голос защищал теорию Эйнштейна от своего дважды начальника (вице-президента АН СССР, ректора МГУ, да еще и члена ЦК в одном лице).
Но отношением к миру за рубежами науки Зельдович радикально отличался и от Ландау, и от Сахарова. Уже в «ближнем зарубежье» — в сфере любви-и-дружбы — они являли собой три большие разницы, но, похоже, зная о своих различиях, признавали право иных на инаколюбие. В фольклоре физиков сохранилась картинка: Ландау проходит мимо Зельдовича, беседующего с миловидной девушкой, и бросает: «Берегитесь, он очень любит детей!» Об этом же читаем у Сахарова: «.у Я.Б. было слишком много романов, большинство из них было, как говорится, «ниже пояса». Некоторые из этих историй я знал, они мне мало нравились. Яков Борисович мечтал когда-нибудь свести вместе своих детей. Я надеюсь, что это ему удалось или удастся. Время лечит и исправляет многое — но при полной честности».
Мир же подлинно внешний — жизнь общества в целом — Зельдович, в отличие от Ландау и Сахарова, похоже, просто не принимал всерьез, отделываясь от него общими фразами. И совершенно не понимал тех людей науки, которые жертвовали своей наукой ради сомнительной общественной деятельности. Он этого просто не мог себе представить. Как герой другого классического анекдота, Василий Иванович, не мог представить себе квадратный трехчлен.