Для этого была привлечена и литература. Специально отбиралась художественная и философская литература из мировой классики для переводов, велась целенаправленная политика в области литературы и искусства в целом (в итоге она приобрела печальную славу и не дала позитивных результатов). Но про 30-е годы Зиновьев пишет: «Мы получили широкое общее образование, включившее знакомство с мировой историей и достижениями мировой культуры. Нас воспитывали в духе гуманизма и идей лучших представителей рода человеческого в прошлом. Нам старались привить высокие нравственные принципы».
Списки читанных Зиновьевым книг длинны даже для мемуаров. Там, конечно, лишь то, что в рамках общедоступного и общекультурного чтения произвело самое сильное впечатление. А впечатление производили «отважные одиночки, не обязательно революционеры. Просто мужественные люди, ведущие борьбу против каких-то сил зла».
1. Исторические герои: Спартак, Кромвель, Робеспьер, Марат, Пугачев, Разин, декабристы, народники, большевики.
2. Современные писатели: Николай Островский, Горький, Серафимович, Маяковский, Шолохов, Фадеев, Блок, Фурманов, Багрицкий, Алексей Толстой, Бабель, Леонов, Эренбург, Тынянов, Ильф и Петров, Зощенко, Булгаков, Катаев, Паустовский, Макаренко.
3. Философия: Вольтер, Дидро, Руссо, Гельвеций, Гоббс, Локк, Милль, Кампанелла, Томас Мор, Сен-Симон, Фурье, Оуэн.
4. Зарубежная литература: Гюго, Стендаль, Бальзак, Мильтон, Свифт, Гамсун, Франс, Данте, Сервантес.
5. Русская литература: Лермонтов, Грибоедов, Салтыков-Щедрин, Лесков, Чехов, Радищев.
Довольно однородный набор с явным преобладанием героико- просвещенчески-революционных идей. При этом в западной литературе, писавшейся все же не для новых советских людей, видели, по словам Зиновьева, «органическую часть нашей культуры. Все выдающиеся события европейской истории мы воспринимали как события нашей истории, не отделяли их от событий истории русской».
Для чего и как читалось отобранное?
«Нам рекомендовали книги, — пишет Зиновьев, — героями которых были борцы против язв прошлых общественных устройств. И мы читали эти книги с удовольствием. Даже книги о революции, Гражданской войне и о последующей советской истории были построены так, что герои их выдерживали борьбу против каких-то темных сил и вообще морально порицаемых явлений. Эти герои создавались по образу революционеров прошлого».
Так «происходило формирование нового человека, адекватного новым условиям существования... Система идейного воспитания, сложившаяся в стране после революции и достигшая расцвета в тридцатые годы, блестяще выполнила ту историческую задачу, какая на нее и возлагалась объективно».
Даже если сделать скидку на неординарность фигуры Зиновьева, показательно, что именно читатель (а не учитель литературы) в его лице осознанно подходит к своему чтению, точно формулирует: что он читает, зачем, какими средствами, как структурирует мир благодаря прочитанному. И только потом как социолог анализирует цели тех, кто эту практику чтения создавал. Может ли сегодня читатель дать ответ, хоть отдаленно похожий по осознанности своих читательских действий?
Да, практика чтения в СССР была увечной: вопросы о том, что и как читать, публично не ставились, а решались келейно и в приказном порядке. Происходили «чистки» библиотек, «вредные» книги изымались из продажи, а «вредные» произведения классиков (Гоголя, Лескова, Бальзака и даже Горького) — из их издававшихся тогда собраний сочинений. Но и разрешенные книги нужно было читать «правильно»: с «обрезанной» рефлексией, с табу на определенное понимание. К «темным силам и морально порицаемым явлениям» нельзя было относить советскую власть. С ограничением рефлексии и табу на понимание школа и политика чтения в целом справились: читателей вроде Зиновьева, сумевших преодолеть эти барьеры, было мало. И даже в таком урезанном виде эта практика чтения продержалась недолго. После войны она потеряла свое содержание: «новые люди» уже были созданы, в том числе и практикой чтения.
Но вернемся к Зиновьеву. Он отдавал себе отчет в том, что именно участие в сложенной в СССР практике чтения привело его к желанию стать настоящим коммунистом — и к подготовке покушения на Сталина, понимая, что оно обречено на неуспех. Это было решение трагического героя. «Я готов был пойти на это без всяких колебаний. Эти минуты гибели были бы для меня величайшим триумфом жизни. Прошло почти пятьдесят лет с тех пор. Если бы было возможно такое чудо — переиграть жизнь — и мне было бы предложено выбирать — совершить покушение на Сталина или прожить ту жизнь, какую я прожил, я бы и сейчас выбрал первое. Пусть мое покушение оказалось бы неудачным. Для меня самого сознания того, что я пошел на него, было бы достаточно. Это более соответствовало бы тем масштабам моих жизненных претензий, которые Судьба вложила в меня изначально. Героем моей юности был Демон, восстающий против Бога».