Я еще встречала женщин из поколения Веры Анатольевны — их «выдавала» осанка; на этом фото она хорошо заметна.
В самом начале повествования еще жива и самая старшая из героев романа — обер-гофмейстрина Елизавета Алексеевна Нарышкина, теща Дмитрия Татищева. Она получила разрешение на выезд из России и через Финляндию добралась до Дании, чтобы повидаться со вдовствующей императрицей Марией Федоровной, после чего переехала в Париж. В июне 1925 года в Финляндии она записала в своем дневнике (оригинал по-французски): «Ну вот и начинается новая полоса моей жизни, и это — в 86 лет! Подумать только, что я прожила так долго, прошла через столько перевоплощений и осталась самой собой!»
Многие ли могут сказать что-либо подобное о себе?
Упомянутые мною персонажи далеко не исчерпывают списка героев романа — авторов писем и воспоминаний. Из Петропавловской крепости и других узилищ до последнего дня перед расстрелом пишет жене старший Татищев, Дмитрий Николаевич. Из ссылки в Пермь, а потом из Англии пишет родная сестра Николая Татищева Ирина, в замужестве Голицына; есть письма Елизаветы Татищевой — третьей из детей Дмитрия и Веры, — которая осталась в России. Французские писатели и критики делятся впечатлениями о творчестве Иды Карской — выдающейся французской художницы. Русский литератор Виктор Мамченко (тоже эмигрант) пишет Николаю Татищеву.
Вера Анатольевна Татищева, Бетти и Дина Шрайбман, в коляске — Степан
Наконец, на сцене появляется четвертое поколение — внуки Дмитрия Николаевича Татищева и правнуки обер-гофмейстрины Нарышкиной — Степан и Борис, а также их жены. В качестве атташе по культуре при посольстве Франции в Москве Степан получает особые возможности — и использует их среди прочего для переправки в Париж рукописей Солженицына и архива Мандельштама...
И здесь мне хочется остановиться, чтобы сказать: дальше — читайте сами! Я же ограничусь некоторыми замечаниями о структуре книги и глубинных смыслах повествования.
Прежде всего интересен сам жанр. Это non-fiction, ибо автор остался «Осветителем», ничего не придумал, ни слова не написал от себя. Вместе с тем перед нами, несомненно, роман.
Я думаю, что автор, намеренно не сопроводивший текст комментариями, нашел очень точный художественный ход. Разумеется, можно издать архив Татищевых — Голицыных — Карских, следуя строгим правилам архивных публикаций. Боюсь, что в этом случае объем комментариев существенно превысил бы объем комментируемых текстов, так что у этой воображаемой книги, несомненно, был бы другой читатель.
Конечно, отказавшись от всяких комментариев, «Осветитель» пошел на риск: например, нам лишь приблизительно понятны обстоятельства, при которых в жизнь Николая Татищева вошла Мария Граевская, заменившая его детям мать. Мы не знаем ни ее возраста, ни профессии — впрочем, чтобы понять ее как личность, достаточно ее дневника, воспоминаний Бориса Татищева и нескольких ее писем. То же касается и других героев «второго плана». Вот, например, корреспондент Николая Татищева Виктор Мамченко — видимо, его ровесник. В отличие от Татищева, он был активным участником литературной жизни русского Парижа. Уточнить данные о Викторе Андреевиче Мамченко можно, обратившись, например, к «Википедии», но уже из его писем Татищеву видно, сколь различны были их жизненные позиции — а большего задача «Осветителя» и не требует.
Художница Ида Карская хорошо известна во Франции, но не в России — однако масштаб ее личности из романа быстро становится ясен. И дневниковые записи Бориса Поплавского, будучи поставлены в контекст жизни Дины и Иды, читаются совсем иначе: его душевная трагедия отражается в любви Дины более внятно, нежели в его стихах. Как сказал поэт, «может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто...»
Мария Граевская, Борис и Степан Татищевы
«Перехваченные письма» побуждают нас задуматься о необходимости демифологизации стереотипных представлений не только о русской эмиграции, но и об «устройстве» человека вообще, в частности — о поведении человека в предельных ситуациях. Предельные ситуации — эмиграция, утрата жизненной цели, война, революция, оккупация, тюрьма — неизбежно лишают человека привычных защитных оболочек. В этих обстоятельствах он теряет возможность выбора в житейском смысле слова, но при этом нередко оказывается перед неотвратимостью выбора экзистенциального.