Меня поразило, что интенсивность их фантазии выше, чем у ребенка. Они невероятно быстро фантазируют. И можно вычленить определенные типы фантазии. Они, например, очень любят играть сон. Они могут лечь на пол и «уснуть» на полтора часа, и их ничем не разбудишь. Он спит, он играет, что спит. Игра, конечно, гипернатуральная. Его можно разбудить, если над ним совершить такого рода рассказ, который происходит сейчас и в соответствии с действием которого ему надо пробудиться. Если ты попадешь внутрь его фантазии, он туг же пробудится, встанет и вступит на территорию того сюжета, с которым ты к нему подобрался.
Постепенно я понял, что надежда получить это абсолютно чистое сознание в каком-то смысле сбывается, а в каком-то нет. Просто родители надолго оставляют их одних перед телевизором. Они сидят и питаются этим самым телевизионным варевом. Их внутреннее сознание состоит из бесконечного числа персонажей настоящего, ежедневно приходящих к ним из телевизора. Удивительно то, что они совершенно по-другому с этими персонажами обращаются.
Конечно, их лексика не просто замусорена, а переполнена советской и постсоветской культурой — происшествиями, политиками. Но со всеми ними они находятся в удивительно чистом и близком контакте. Например, советские песни. Они воспринимают внешнюю сюжетику очень прямо, без иронии. Ирония им вообще несвойственна. Им свойственно переживание любого сюжета в настоящем времени, здесь и сейчас. Им присущ евангелический способ изложения. Точно так же они переживают социальные страсти и откликаются на них.
Эстетического ракурса обращения с миром у них вообще нет. Этический — развит в невероятной степени и очень крепок. Можно сказать, что личностно они развиты более полноценно, чем обыкновенные люди. Мое общение с ними дает возможности для довольно интересных междисциплинарных проектов. В частности, невероятно интересно поставить их в позицию комментаторов современной культуры и накопить особого рода комментарий. И так образовать новые отношения с самим собой, которые, может быть, мне кажется, очень полезны сегодня для нашей культуры.
Но с ними невозможно сделать что-то другое, кроме того, что есть в них самих. Я решил попробовать с ними сделать «Гамлета» Шекспира. Я начал рассказывать им сюжет, что вот был папа-король и у него был сын, принц, у которого был дядя, и вот дядя решил тоже быть королем, и однажды, когда король спал в саду, пришел дядя и накапал ему в уши яд, и отец принца умер от этого яда. И вдруг они мне не дали дальше рассказывать. Там есть один мальчик, Саша, который стал плакать (ну как мальчик, ему лет 29, опять-таки времени у них нет)... Стал плакать и говорить: «Мой папа жив». У него на самом деле умер папа. «Мой папа жив, он не умер, это плохая история». И он стал рассказывать про то, что жив у него папа, что папа у него очень хороший, и я двинуться в эту историю дальше уже не смог. У них нет дистанции в восприятии. И это определяет их видение. Трудности принятия сочиненной истории со всеми сложностями ее устроения для них не имеют решительно никакого значения. Они сразу же оказываются внутри этой истории, они максимально приближают ее к себе и в этом смысле ее непосредственно осваивают.
Мир предстает для них в той системе координат, которая им присуща и во главе которой стоят они сами. Их сопереживание гипертрофировано. Они оказываются героями любой истории. Вот основа их видения. Они очень много рисуют. И здесь важно не вмешиваться, что частенько делают их педагоги, которые стремятся, так сказать, «сделать их людьми». Это большая ошибка.
Потому что они не полноценные люди, а полноценные другие существа по имени даун, это как бы отряд пришельцев, который существует радом с нами и установление контакта с которым и есть, на самом деле, задача общения. Задача, которая, по-моему, может быть решена только художниками, более того, именно современными художниками, отстоявшими, наконец, особый склад понимания культуры, освобожденный от каких бы то ни было приоритетов. В этом смысле наступает время, когда встреча с ними может состояться.