А в тот первый вечер он потряс меня еще вот чем. Подошел к роялю, откинул крышку и начал... играть! Звучали легкие джазовые мелодии, мотивы знакомых и незнакомых песен (тогда мы впервые услышали имя и музыку Булата Окуджавы), что-то из классики. Он играл культями, не смущался, когда попадал мимо клавиш, широко использовал ножную педаль. Ампутация у него была заметно выше, чем у меня, сантиметров на пять, и справляться с клавиатурой, естественно, было куда как нелегко, однако он играл, музыка звучала, а я... Ну как вы думаете, что было со мной? Я вел себя неприлично, хотел, чтобы он поскорее встал со стула, чтобы занять его место и заиграть самому, впервые за четыре с лишним года, впервые — не пальцами, а «великолепными культями»! Ведь по возвращении из больницы я ни разу не подошел к своему пианино марки «Рениш», даже не глядел в его сторону...
Едва мы с Наташей, окрыленные, явились домой, я бросился искать свои ноты, мне не терпелось попробовать сыграть первую часть «Лунной сонаты», но их нигде не было.
Я подступился с расспросами к тете Соне. Неожиданно она расплакалась и призналась в страшном преступлении: накануне моего приезда из больницы, терзаясь душевно и безумно боясь моих терзаний, она связала все ноты в пачки и вынесла их из дома в мусорные контейнеры.
Забегая вперед, скажу, что нотами я обзавелся. Помогла моя любимая Александра Мартиновна (моя школьная учительница), чья жизнь, увы, завершалась все в той же бывшей келье Новодевичьего монастыря. Года два набирался я решимости предстать перед ее почти уже ничего не видящими глазами. Она попросила меня подойти поближе и долго пыталась непослушными склеротичными пальцами ощупать протезы. Отчаянные были минуты, я внезапно скинул всю амуницию, сел к роялю и принялся наигрывать и напевать, как тогда говорили «песни советских авторов», поскольку и в самом деле песню пишут двое — композитор и поэт. Александра Мартиновна окаменела, я, напротив, размягчился до безобразия и плакал. Хороший получился вечерок!
В конце 1967 года я получил письмо из Арктики, с архипелага Земли Франца-Иосифа, от моего давнего друга Миши Фокина, нашего бывшего начальника на новоземельской зимовке. Сейчас он зимовал на ЗФИ (так сокращенно называют полярники этот архипелаг), на острове Хейса, где возглавлял группу по запускам в атмосферу метеорологических ракет. Михаил подробнейшим образом описывал свое житье- бытье, вспоминал нашу Русскую гавань, сравнивал то и это (явно в пользу «этого», если говорить о бытовых удобствах крупного арктического поселения) и в конце письма в шутку приглашал меня приехать...
Знаете, что такое зануда? Человека спросили, как дела, и он стал обстоятельно рассказывать! Так и я: меня пригласили — и я решил поехать. Так и сказал Наташе: хватит, дескать, валять дурака, люди вон зимуют себе в удовольствие, мне негоже оставаться в стороне, тем более если так (?) зовут. Словом, где мои запасные протезы, я еду!
Чего было больше в тех, прямо скажем, кликушествах? Внезапно проснувшейся бравады? Были, мол, когда-то и мы этими самыми, как их там, ну в общем скаковыми лошадьми! Либо никогда не угасавшая страсть к Северу, обжигающее желание вновь увидеть льды? Нет, в основе, по-видимому, оставалось стремление уйти от свалившейся на меня «нежизни», жажда вырваться из ее цепких объятий, возродиться по-настоящему, любой ценой вернуться «туда». Пусть не на годы и даже не на месяцы — все равно возвратиться, побывать, поглазеть, пообниматься с настоящими, действующими полярниками, прикоснуться к прежнему миру.
Я уже давно понял, что не выживу, если буду помнить о прошлом, о том, что случилось и случилось непоправимо, безвозвратно. Когда я внезапно просыпался ночами, то запрещал себе думать о собственных руках, хотя вот они, усеченные, на одеяле...
Нельзя, никому никогда нельзя углубляться в собственное прошлое, казнить себя за провалы и пороки, кусать локти, задним числом стелить соломку в том месте, где ты когда-то крепко грохнулся, такое самоедство не приводит к добру. Нужно постараться раз и навсегда о чем-то основательно вспомнить, намотать себе на ус и забыть. Как говорится, до лучших времен. Для меня они стали наступать восемь лет спустя после главного поворота в судьбе.