У красавицы был сынишка, прелестный мальчуган лет шести-семи, и я скоро понял, что только беспокойство за его судьбу удерживало молодую женщину от развода.
Так то, милостивые государыни.
С первого же взгляда красота герцогини и слухи о скандалах, оскорблениях, о страданиях, которые ей приходилось выносить, в особенности в последний год, Когда после смерти отца, она осталась совсем беззащитной — наполняли день и ночь мою голову одной мыслью, одним страстным желанием доказать даме моего сердца, чем она была для меня.
И вот, — как раз за полчаса до получения депеши от американца, — я сделался невольным свидетелем сцены между супругами, которая еще больше раззадорила меня выступить в качестве рыцаря молодой женщины.
Был солнечный жаркий полдень. В парке было безлюдно; все отдыхали по домам после завтрака. Я совершал обычную одинокую прогулку по набережной и присел отдохнуть на одну из круглых скамей, которые, как вы знаете, устроены там вокруг широких стволов пальм. Я закурил сигару и погрузился в привычные мечты; рисовал себе фантастические картины, как мне тем или иным способом представляется возможность доказать герцогине мое восхищение ее красотой и мое сочувствие ее несчастной судьбе.
И вдруг так неожиданно прозвучал у меня за спиной, за толстым стволом дерева, ее голос; и в ответ ему раздался резкий и скрипучий голос ее супруга.
Очевидно они подошли с противоположной стороны и не подозревали о моем присутствии.
Смысл разговора через несколько минут стал для меня ясен: герцог требовал у жены доверенности на деньги, оставленные ей отцом в личную собственность: он хотел с помощью этих денег испробовать «абсолютно верную», изобретенную им систему игры в «буль». Герцогиня не поддавалась. Без всяких упреков, но твердо она возражала, что все ее приданое пошло, прахом, и все. что за последние годы сна выпросила у отца, тоже ушло на игру, но теперь она борется за будущность сына и не отдаст мужу ни одного су из тех денег, которые должны обеспечить Виктора.
Герцог все больше и больше раздражался, выходил из себя. Я ясно представлял себе его разъяренные жесты.
— Хорошо же — задыхаясь, шипел он. — Скоро ты будешь ползать на коленях и умолять меня взять эти деньги.
— Я?
Голос молодой женщины дрогнул от страха.
— Ты! Каждую тысячу франков, в которой ты сейчас мне отказываешь, я вымещу на Викторе.
Я услышал легкий крик.
Больше я не мог сдерживаться, вскочил и обежал пальму.
Герцогиня лежала без чувств, откинувшись, на спинку скамейки. А герцог холодно сказал мне, что супруга его почувствовала себя дурно — должно быть солнце слишком печет сегодня; но в моих услугах он не нуждается: экипаж ждет в алее, и герцог сам проводит жену.
Я не нашелся, что ответить. Оставалось удалиться. Я весь кипел от бешенства.
Вдруг герцог резко повернулся ко мне, поднес кулак к моему лицу и прошипел бледный от злобы:
«Убирайтесь! Какое вы имеете право мешаться в мои дела? Не думаете ли вы, что я не замечаю, как моя жена переглядывается с вами за табльдотом!».
Из золотого салона, где кружились в танце пары, опять донеслись прихотливые и вкрадчивые звуки джаза.
Молодые дамы не слышали. Они больше ничего ее замечали.
— Ну и что же? — проговорила шведка.
— Вы так и ушли? — спросила другая.
— Не сломали шею этому негодяю? — вставил американец и невольно шевельнул бицепсами.
Филипп Келлер отхлебнул из стакана. Тень глубокой усталости прошла по его лицу.
Он снова начал:
«Я повернулся и пошел домой. Я был в отчаянии.
Действительно, когда мы сходились за обедом в зале гостиницы, мог ли я удержать свои взоры от того, чтобы не смотреть на герцогиню, — и, вероятно, муж прочел в них мое восхищение… Но она… Всем сердцем чувствовал я ложь его обвинения — никогда она не «переглядывалась» со мною. Увы, она была занята только своим ребенком.
Но все, что я сказал бы или сделал в защиту ее, только повредило бы ей в глазах подозрительного мужа…
Филипп Келлер помолчал минуту и продолжал:
— Я еще, и сейчас чувствую, как подгибались подо мной колени, когда я шел под пламенным полуденным солнцем к себе в отель.
На столе у себя в номере я нашел телеграмму.