Дело обошлось не без влияния Худенкина Власа. Этот паренек появился на чертогонском ландшафте как-то внезапно, как Незнакомец в опере. Прибыл он откуда-то издалека, откуда именно — Опенкин в то время не мог хорошенько взять в толк. Запомнилось только название Малмыж, да в мозгу отложилось смутное представление о его местонахождении, — где-то по соседству с пастбищем Кузькиных телят, куда нужно и идти, и плыть, и ехать. Как бы ни была таинственна эта точка земного шара, но первая ступень уже сделала свое дело: исходя из положения, что земля, бесспорно, шар, на манер арбуза, Опенкин Елисей мысленно приютил Малмыж под прикрытием отсыхающего стебелька.
2-я ступень перевернула всю Опенкинскую космогонию вверх дном. Малмыж, как населенный пункт, достойный внимания, уступил место более внушительным соперникам, вроде Москвы и Ленинграда. Опенкин начал мечтать уже о путешествии и эти обетованные страны. Но мечтать — это одно, а привести мечты в исполнение — нечто другое.
Если вы бывали в Чертогонске, то несомненно знаете то место, где шикарная Роза Люксембург упирается в слободку Заячьи Ушки, еще не получившую нового названия. В этой обездоленной слободке, за вторым оврагом, как раз на стыке двух Безымянных переулков, догнивает шатровый домишко, тот, у которого скворешня сооружена из старой колесной ступицы, — это и есть родовое владение Опенкиных. Здесь увидел свет Елисей, его отец — Евтихий, дед — Евсей, прадед — Евагрий и так далее, нисходя в глубь времен, быть может, к самому Еноху. Когда и кем было установлено — неизвестно, только все представители рода Опенкиных носили имена на «Е» и обязательно неповторяющиеся. Этот же закон распространялся и на входящих в род представительниц подсобного пола.
Когда лет сорок назад Евтихию Опенкину понадобилась подруга жизни, а в Чертогонске не нашлось не использованной на «Е» невесты, заботливый папаша раздобыл в другой губернии некую девицу, привез в дом и сказал:
— Возлюби жену свою Епихарию, сын мой. Живите, плодитесь и множитесь во славу рода Опенкиных.
Подобное удовольствие, несомненно, подкарауливало и Елисея, не заяви он однажды отцу, что намерен отправиться в Москву для продолжения образования.
— Куда-а? — протянул отец.
— В Москву, — повторил сын.
Евтихий Опенкин пожевал обкусанную бородку, что у него служило признаком вдумчивого размышления.
— Сколько верстов? — много спустя спросил старший Опенкин.
— Докуда? — не понял младший.
— Дотуда, докуда ты собрамши?
— Порядочно. Несколько тысченок, я думаю.
Папаша почмокал губами и задал новый вопрос:
— А дойдешь?..
— Почему — дойдешь? Машина довезет.
— Машина? А машина рази про тебя выдумана?
— Машина для всех.
— Так…
Старший долго жевал бороду. Видимо, он был сильно заинтересован, так как через приличный отрезок времени снова заговорил:
— Так… Только, машина, слыхать, дарма не возит.
— Зачем дарма? Надеюсь, папаша, вы раскошелитесь на билет…
— Надеешься? Ну, надейся… А я тем сроком невестушку тебе пошукаю. Тут, в посаде, сказывали, округляется одна, — Епистимой звать. Девка близко шешнадцати, а у нас полы с революции не мыты…
— Я жениться не собираюсь. У меня стремление открылось, учиться буду. Ныне без науки нельзя жить.
— А без денег и подавно.
— Мне только бы на билет, рублей тридцать. А там как-нибудь вывернусь.
Панаша усмехнулся.
— Ты видел когда, чтоб я деньги из рук выпущал?
— Не доводилось, — подумав, признался Елисей.
— И не увидишь до веку.
— Как есть я ваш единственный наследник… — начал сын, со слабой надеждой размягчить кремень.
— Наследником будешь, когда меня сволокут на мазарки[3]. А до того — чтобы я боле гдупостьев не слыхал!..
На этом разговор кончился. Елисей был несколько огорчен, но не обескуражен. Он стал искать новых путей достижения радужной точки, именуемой Москвой. Про богатство старика Опенкина в Чертогонске ходили легенды. Что послужило к их созданию — трудно сказать, вернее всего — исключительная скупость старика. Никто не мог похвастаться, что видел, как Евтихий Опенкин платил деньги, а получения у него бывали солидные, особенно в те времена, когда старик вел торговлю кожами и шерстью.
Когда началась революция, многие местные купцы и мещане, державшие деньги в банке, похерили их в своей памяти — кто с молитвой, кто с проклятьем. Двое из них, которые не могли перебороть своей натуры, в различное время, но одинаковым способом пришли к логическому концу: — повисли на своих поясах в уборной уисполкома, куда они до окончательного отказа сапог таскались хлопотать о возврате капиталов.