Старик Опенкин сдержал свое слово, помог сыну. На прощанье, утирая отсутствующую слезу, он вручил Елесе два двугривенных, из которых один оказался николаевской чеканки.
«Чалый» и Кузьма работали в поле, попутчик не подвернулся, беспокойной тройке пришлось начать путешествие сразу же по образу пешего хождения. В общем они не унывали, имея в виду довольно ясные перспективы: если сложить капиталы всех троих, то набиралось свыше трех червонцев, а потому ребята чувствовали себя бодро и весело.
— Выберемся на большую дорогу, там в попутчиках отбою не будет, — вещал Худенкин Влас, с видом заядлого пешехода, мигая по непросохшему проселку.
— Глядите, мы уже у Лысой Горки! — звенела Маша, указывая на песчаный шихан. — Я здесь в позапрошлом году была. Дальше не бывала. А когда была маленькая, думала, что за Лысой Горкой большая дыра, где кончается свет.
— Свет с тех пор раздвинул свои пределы, — наставительно сказал Влас.
— Насколько — это мы узнаем на практике. Шагай шире, ребята! — шутил Елеся. — Ребятишки, вы посмотрите, как хорошо-то!.
Радостный май весело улыбался каждым свежим кустиком. Изумрудом зеленели поля. Свиристели жаворонки. Стайками порхали разноцветные бабочки. Вверху, среди взбитых сливок, кувыркалось яркое солнце. Выбрались на большую дорогу. Идти стало труднее. Большие выбоины затрудняли движение; наполненные подсыхающей грязью, они казались затянутыми бархатом. Путники свернули на тропинку у обочины дороги. Шагали крупно и размашисто, глубоко вдыхали ароматный воздух, такой пряный и возбуждающий. Говорить больше не хотелось, — странно убаюкивала разноголосая музыка полей. Откуда-то сзади, вдогонку, бежал, наростая, звон. Откуда-то сыпалось что-то металлическое.
— Это что за музыка? — спросила Маша.
— В толк не возьму… Как будто незнакомый музыкальный инструмент, — недоумевал Худенкин.
Остановились, подождали. Музыка приближалась. Инструмент оказался простой крестьянской телегой. В этом музыкальном сооружении каждая гайка казалась подобранной в тон и исполняла свои обязанности с увлечением. Лошадка с чудовищно раздутым животом напоминала кувшин, положенный боком на четыре тонких подпорки. В довершение сходства, внутри кувшина что-то сильно булькало. На телеге сидел молодой парень в стеганом солдатском жилете. На одном глазу у парня было бельмо и веко поднималось только наполовину, отчего глаз казался снабженным мигательной перепонкой. Сидя боком к лошадке и лицом к спутникам, он тянул под разноголосый аккомпанимент телеги:
— И-эх, да и-эх, да и эх-ха-ха! Тпрунди да люнди, да га-га-га!..
Мелодия не изобиловала словами и не была особенно выразительна. Музыкант, повидимому, учитывал эту слабую сторону и изо всех сил старался пополнить ее другими доступными ему средствами: он припрыгивал на сиденьи, щелкал ботами в обмотках, прищелкивал пальцами, как кастаньетами, и в моменты наивысшего подъема ударял кулаками по надутым щекам, как по барабану.
— Товарищ, вы куда едете? — спросил Влас, когда движущийся оркестрион поравнялся с ними.
У парня оказались в запасе и другие слова:
— И э-эх, куда-куда-куда! И-эх, на станцию… Эх-да!.
Парень вплел в нескончаемую мелодию озорное словечко, которого Маша не поняла, а Власу и Елесе показалось, будто они ослышались, введенные в заблуждение тележным аккомпаниментом.
— Подвезите немного. Мы вас поблагодарим, товарищ.
— И-эх, да седайте, и-эх. да седайте, и-эх. да седайте на ходу, — пропел весельчак и добавил быстрым речитативом:
— Остановиться не могу. Мой рысак, как встал, так — гроб, матери его копейку!.. Догоняй!..
— Побежим, — предложил Влас.
Все трое погнались за музыкальной таратайкой, которая значительно успела опередить их. Елеся первый догнал телегу. Парень пошарил в кузове и вытянул Елесю вдоль спины кнутом.
— Эх, ма! Харашо! Да эфто очинь хара-шо! — запел снова парень, кстати хлестнув и свой движущийся кувшин.
— О-го-го-го! — раскатисто заревел парень. — Мыслете муму, кнутом но спине — жик! — Мужик! Мы тоже — грамотные!..