По вечерам возле низкорослых бараков копошатся полураздетые люди: сильные, обросшие, обветренные и — слабые, безволосые, всех оттенков, впадающих в медь.
Пылают пахучие костры — отгоняют комаров, мошкару и прочий надоедливый гнус. Люди, как победители, раскидывают широко тела и разноязычно гуторят. Открытые раскатистые звуки переплетаются с гортанными, прищемленными и дребезжащими. Группировки случайны, но люди одного языка невольно тяготеют друг к другу, сбиваются в один колтун.
У большого костра, на зеленых пахучих ветвях, как на мягких перинах, их много— людей, — поболе десятка. Одни — видели в жизни все и все от нее взяли, другие знавали только пинки. Но сейчас все равны и все одинаково окрашены отблеском костра в медно-красное. Преобладает «интеллигенция»: неисправимые искатели приключений, для которых жизнь хороша с любого угла; люди, сбитые революцией с командных высот; люди, для которых тяжелый, бодрящий труд — потребность. Остальные — просто люди и люди-дети, дети природы: простые, примитивные, неискушенные. Среди них два тощих китайца, толстощекий тунгус и еще один, национальность которого, как и его костюм, давно пропали без вести. Он гол. обмотан по бедрам тряпицей, грязно-коричнев и подслеповат. Зовут его — Еханьдя. Он любит говорить и любит слушать. Сейчас Еханьдя жует табачный корень и гортанно попискивает:
— Дуа год сзади — моя искала жень-шень. Ладошка лежала миного теньга… Ой, много!..
— Где они, твои деньги? — спрашивает молодой парень, со смехом нажимая на «о».
— Бородяга отымала… Хунгуза… Нету теньга…
— Попадаются пистолеты, держись токо!.. — окает парень.
— Тыри года сзади моя копала песок, золото копала — вспоминает неудачник. — Моя богата пила… Ой, богата!..
— Где оно, твое богатство?
Лучеобразное личико Еханьди все расплывается от удовольствия.
— Моя мало-мало кутила… Шибако кутила!.. Хо-хе!..
— На кой они — деньги? Мы сами — голое золото, — презрительно сплевывает парень.
— Нет, я люблю деньги. Деньги — все! — вздыхает горбун, у которого глаза почему-то напоминают удочки. — Кабы мне да деньги — я умел бы распорядиться.
— И моя умела… И моя умела… — вздыхают оба китайца.
— Распоряжаться деньгами — самая трудная работа на свете, — замечает крепкий, красивый человек с посеребренной бородкой.
— А ты много распоряжался? — колет удочками горбун.
— Случалось.
— А ну, Мирон, расскажи что из жизни, — оживляется окающий парень. — Страсть люблю, когда ты — из жизни…
— Правда, Мирон, расскажи из прошлого. Тоска, а спать не хочется, — поддерживает «интеллигенция».
Мирон вскидывает крепко посаженной головой и меняет положение. У него энергичное лицо, в глазах жесткая настойчивость.
— Расскажи, как ты попал сюда, — пристает парень, влюбленными глазами посматривая на Мирона. Помнишь ледоход? Ведь я первый тебе руку протянул…
Мирон улыбается в ус и похлопывает парня по плечу.
— Это не интересно. Я лучше о другом. Вот вы о деньгах начали. Знавал я одного человека, у которого было чертовски много денег.
— Сколько тысяч? — перебивает горбун.
— Много, тебе до смерти не сосчитать.
— Ну, и врешь. Я считать горазд. У меня самого…
— Заткнись! Чего мешаешь? Даешь, Мирон, про человечка!
Мирон снова улыбнулся, окинул всех оживившимся взглядом.
— Был такой человечек. Знавал я его. И еще кое-кто из здешних знавал. Нашумел в свое время парень, прославился. Захожу я однажды, — за границей это было, — в паноптикум… Это, знаете, такие музеи есть, где восковые фигуры знаменитостей показывают. Смотрю, а мой парень, как живой, стоит, только желтенек немного, вроде покойника.
— За что же это он сподобился? — иронически спрашивает один из бывших людей.
— А вот слушайте. Лет семнадцать назад жила в Астрахани купчиха Тюньтина. Богачиха страшная и скряга. Был у ней единственный племянник, из породы недорослей. Держала его тетушка в черном теле, хотя парень и являлся наследником всех ее капиталов. Наследнику отпускалось сто рублей в месяц и больше ни копья. Звали его, скажем, Иваном Гавриловичем. Парень учился в Москве, не доучился.