Учитель сделал комическую гримасу.
— Неказиста больно. Да я бы и за этим не постоял. А только нет — могила!
Они остановились на заросшей травою площадке между покосившимися строениями, в одном из которых светилось одинокое окно. Большая мохнатая собака с лаем бросилась к ним навстречу.
— Боби! Цыц! Боби! — послышалось с крыльца дворницкой.
Вслед затем появился сам хозяин в белом докторском халате, долговязый, сухой, с серебряными, будто налепленными бровями и такой же бородкой.
— Привез? — спросил он коротко, не обращая внимания на незваных гостей.
Егорка кивнул головою и указал на ящики.
— Зтрасте, Михайло Петрович! — возгласил предсовета, слезая с телеги.
Ветров поглядел на него, словно только что заметил.
— А, Степываныч! Чему обязан?
Он нагнулся над телегой и с легкостью, обличавшей немалую силу, поднял один из ящиков. Председатель поправил очки на своем мясистом носу.
— Поговорить надо, Михайло Петрович. На что вам эти самые алименты?
— А вам какое дело? — ответил Ветров, останавливаясь.
— Да уж такое. Предсовета должен быть в курсе… Всяко бывает. Может, какое-нибудь взрывчатое вещество или что другое, неблаговидное. Правда, товарищи?
Худое, веснущатое лицо инвалида выражало полное беспристрастие. Учитель дипломатично помалкивал, держась в сторонке.
— Вы грамотный? — спросил Ветров. — Читали мое удостоверение?
— Так то так, — ответил Степываныч, смущенный отсутствием поддержки со стороны своих спутников, — вы человек ученый, пенсион из Москвы получаете и всякое уважение. А только, подиж ты, сплетничают бабы. Да и мужики не больно вас жалуют. А кто за деревню ответчик, как не я! Занеможет ли кто или декрет нарушит, меня и спрашивают. Потому, предсовета, можно сказать, в роде отца…
Ветров сначала улыбался, потом начал хмуриться и вдруг разразился одним из тех припадков ярости, которые составили ему дурную славу в деревне. Лицо его странно перекосилось, и он замахал руками перед самым носом Степываныча.
— Проваливайте! К чортовой прабабушке! Я затем и приехал сюда, чтобы мне никто не мешал. Если вы будете соваться не в свое дело, я найду на вас управу. Я пожалуюсь в Совнарком, в ВЦИК… Я…
«Одержимый» — подумал председатель, пятясь к телеге и озираясь на Егорку, державшего предательский нейтралитет. Но тут подоспела помощь, Дверь сторожки распахнулась и оттуда выпорхнула маленькая фигурка в черном платке, придававшем ей сходство с летучей мышью.
— Папа! Не надо. Тебе вредно сердиться, — крикнула она, цепляясь За руку Ветрова.
Он круто повернулся, точно проснувшись, и его лицо так же внезапно успокоилось.
— Правда, Анюта, — сказал он со смехом и неловко обнял ее. — Вот, граждане, рекомендую: моя душегрейка и телохранительница. Пропал бы я без нее.
Невзрачное лицо девушки с большими скорбными глазами осветилось улыбкой. Она была горбата и вызывала жалость. Степываныч умиленно шмыгнул носом, снял очки и аккуратно уложил их в футляр.
— Ну, а насчет этих «алиментов», как вы говорите, — продолжал Ветров, — я вам скажу только одно. Этоочень сложные приборы, заказанные мною в Питере, — их назначения вы сейчас не поймете. До свидания.
С этими словами он повернулся и принялся вместе с дочерью и Егоркой выгружать ящики.
Степываныч был ретив, но отходчив. Вернувшись домой, он забыл и Ветрова, и его «алименты», и только ночью ему пришлось об них вспомнить.
— Степ, а Степ, никак стучат!
Жена толкала его в бок. Он покряхтел, проснулся и, действительно, услышал дробный стук в стекло.
Крепко ругнувшись, председатель поднялся, натянул портки и подошел к окну. При свете луны он увидел Аксинью, придурковатую бабу-побирушку, бродившую из деревни в деревню по всей волости. Все ее знали и она знала всех наперечет.
Степываныч приоткрыл окно.
— Ошалела? Что надо-ть, божье дитя?
По виду «божье дитя» смахивало на испуганную ведьму. Ее крючковатый нос трепыхался, платок на голове слез на сторону, седеющие космы выбились на изрытое, темное лицо.
— Спишь, Степываныч? — прошамкала она укоризненно. — А у тебя в деревне что деется! Чистое колдовство. О, господи!
Она торопливо закрестилась.
— Ври! — строго заметил председатель. — Советская власть всякое колдовство отменила. Несознательная ты баба.
Отдуваясь и крестясь, она рассказала ему, как забралась в старый Вакулинский дом на ночлег, и что с нею там произошло.
— Лежу это я в уголку, на сене, только глаза закрыла, а меня ровно кто-то в бок: тык да тык.