— Протокольчик бы надо, — сказал молодой прикащик из кооператива. — Дело то такое, уголовное.
Учитель вытер вспотевший лоб и презрительно отмахнулся:
— Что с них возьмешь! Жива и ладно.
Придя в себя, горбунья наотрез отказалась от носилок и фельдшера. Она поднялась сама и, чуть прихрамывая, пошла домой в сопровождении учителя и небольшой группы мужиков и баб, следовавшей немного поодаль.
У пригорка, под Вакулинским домом, она вдруг покачнулась. Алексей Фомич подхватил ее на руки и понес наверх.
— Папа, не осуждай их. Они не ведают, что творят.
В низкой, темноватой комнате пахло дымом и лекарствами. Анюта лежала на кровати. Учитель сидел поодаль, у окна, задумчиво глядя на ее осунувшееся лицо.
— Как вам это понравится? — говорил Ветров, яростно шагая из угла в угол. — Непротивление злу! Церковница! И это моя дочь! Мало тебя били, матушка.
Алексей Фомич нашел нужным вмешаться.
— Я не церковник, Михаил Петрович. Но повторяю вместе с вашей дочерью: не осуждайте их. Осуждайте тех, которые веками держали их во мраке. Если вы такой ученый, поделитесь своими знаниями с неучами.
— Пустая сентиментальность! — воскликнул Ветров. — Знание — это тоже богатство. А вы верите, что богачи добровольно уступают свои миллионы? Нет, вы национализируете их. Ну, а попробуйте национализировать мои знания, если я сам не захочу их отдать.
Алексей Фомич тряхнул русой головой.
— Я думаю, что вы сами захотите. Наука, спрятавшаяся в тайник, ни черта не стоит. Она также мало принесет вам удовлетворения, как поэту его стихи на необитаемом острове. — Он добродушно улыбнулся. — Да, и уверен, что вы поделитесь с нами.
Ветров раскрыл рот для возражения, но в этот момент горбунья слабо застонала и он бросился к ней.
— Ничего, папа, — прошептала она. — Я просто неловко повернулась.
— Врешь! — закричал Ветров и схватился за голову. — Доканали, проклятые! Она и так слабенькая! — Вдруг он обратился к учителю: — Не знаете ли, в церкви еще служат?
Алексей Фомич взглянул на часы.
— Я думаю.
— Гулянка в полном разгаре?
— Надо полагать.
Ветров казался охваченным каким то злобным вдохновением.
— Так вот, молодой человек… Хотите посмотреть, как я делюсь своими знаниями, как я просвещаю тех, которые искалечили мою дочь? Вы не боитесь сойти с ума?
— Я готов. Но что вы задумали?
Ветров, ничего не ответив, вышел в соседнюю комнату.
Горбунья сделала попытку приподняться.
— Пожалуйста, — сказала она, — отговорите его. Я боюсь.
— Чего вы боитесь? — спросил Алексей Фомич. — Это угрожает жизни?
Она покачала головой.
— Нет. Не думаю.
Алексей Фомич просиял и потер руки, как мальчишка предвкушающий забаву.
— Тогда пускай! За ученье платят.
Снова вошел Ветров. В руках у него была странного вида эластичная круглая коробка из полупрозрачной массы с отверстиями, оплетенными проволокой. Длинный изолированный провод волочился за нею из-за закрытой двери.
— Папа, не надо, — запротестовала Анюта.
— Молчи!
Он подошел к ней, и, приподняв ее покорную голову, надел на нее коробку. Затем он повернулся к учителю.
— К сожалению, — сказал он с усмешкой, — для вас нет запасного защитительного шлема. У меня их только два: для меня и для дочери. Но вам он и не нужен. От этого пострадала бы полнота впечатлений. Теперь не угодно ли вам последовать за мною наверх… в ложу моего театра?
Алексей Фомич остался один на чердаке дворницкой. Добровольный узник, он стоял, крепко привязанный к столбу, подпиравшему крышу. Внизу, перед ним, в небольшое слуховое окно виднелся зелено серый скат холма, за которым, как пирожки на разрисованном блюде, скучились крестьянские избы. Посреди села, между расступившимися строениями, базарная площадка лениво переливала на солнце праздничными красками. За нею белела церковь с колокольней, и вблизи ее бурыми пятнышками двигались пасущиеся коровы.
Было душно и скучно. Алексей Фомич уже начал терять терпение. Вдруг он почувствовал, как будто какая то горячая, хмельная волна подхватила его и понесла вперед. Он рванулся, но веревки удержали его на месте. Дрожа и играя всеми мускулами, как пойманный степной жеребец, он взглянул вниз на село. Сознание ему не изменило. Он только ощущал не постижимую буйную веселость, непобедимое желание пуститься в пляс, кувыркаться и вообще проделывать нечто, несвойственное его возрасту. Его лицо само собой расплылось в улыбку и он громко захохотал.