— Извините, уважаемый, теперь уже мы не позволим открыть дверь; пока пропажа не найдется, ни сюда никто не должен входить, ни отсюда никого не выпустим..
— Маничка, — кричал через дверь казначей, — ложись, милая, спать!.. У нас экстренное, секретнейшее собрание… Жизненный вопрос… Да не барабань ты, ради бога, весь дом взбулгачишь!..
— Дрожайшая Марья Кирилловна, — сладеньким голоском кричал Пров Провыч, — зайдите, пожалуйста, к моей супруге, предупредите, что я задержусь…
— И к моей заодно, — попросил Козин.
— Вы можете по телефону, а у меня телефона нет.
— К телефону не позволю подходить, — волновался Архангелов. — Чтоб без сомнения… А вдруг, какой-нибудь условный знак?..
Чтобы успокоить казначея, решили снять трубку. Снова принялись за поиски. Обе комнаты были перевернуты вверх дном десятки раз. Снимали и вешали на место портреты вождей. Выгребли весь мусор из двух печей. Даже выстукивали обои и пытались поднимать половицы, как на грех пригнанные чрезвычайно прочно. Окна не размазывались все лето, форточек не было и потому передача денег кем-либо неизвестному сообщнику с воли совершенно исключалась. По предложению Жилы, щеголявшего чистым бельем, все поочередно разоблачались до нитки. Червонцы как в воду канули.
Утомленные, выбившиеся из сил, потерявшие способность соображать, расселись по разным углам. Наступило долгое, жуткое молчание, насыщенное взаимным подозрением, недоверием и злобой.
— Тюрьма! — изредка вздыхал Жила.
— Расстрел! — бескровными губами шевелил казначей.
— Позор! — стонал Козин.
Приходила жена Козина, стучала в дверь.
— Заседаем! — зло крикнул Николай Нилыч.
— Заседаем, Анна Силична! — в один голос подтвердили двое остальных.
Когда Козина ушла, Жиле пришло в голову, что хорошо бы вызвать Мымрина, у которого, как на зло, не было в квартире телефона.
— Управдом и без телефона! — возмущался Козин. — Провести ему на жилищный счет и все тут!..
— Да я из своих готов заплатить, только бы… стонал казначей.
— Да… Мымрин в два счета разобрал бы все… Что же, подождем…
Решили ждать. Чего? Никто хорошенько не отдавал отчета себе. Быть может — чуда. Быть может — озарения. Каждый понимал, что деньги здесь, в этих двух комнатах, и каждый подозревал двоих других в некрасивом поступке, в желании подвести товарищей.
«Ведь, лежат где-нибудь!.. О, если бы знать!» — думал казначей все об одном в том же, так как окончательно потерял способность думать о чем-нибудь другом.
— Придумал! — хрипло сказал Козин, когда молчание сделалось совершенно непереносным.
— Что придумали? — вместе спросили двое других.
— А вот что… Злоумышленник — кто-нибудь из нас троих. Ясно. Пусть даже не злоумышленник… Будем считать это шуткой. Да конечно ж, это шутка! Так вот… В той комнате стоит урна для окурков. Каждый из нас прогуляется туда в темноте. Тот, кто пошутил с червонцами, опустит пачку в урну. Никто не будет звать, кто из нас этот шутник… Потом посмеемся и разойдемся спать. Идет?
Лица Прова Провыча и казначея перекосились саркастической гримасой. Оба поняли, что пачку подтибрил уважаемый Пред. А так как номер не прошел, то он и придумал этот глупый трюк с урной На предложение «преступника» согласились с радостью.
Выходили, поочередно, втемную комнату, к урне. Двое других в это время сидели отвернувшись по углам, Козин шел третьим номером. Он в потемках ударился лбом о печку и выругался.
«Бог карает, бродягу» — злобно подумали приятели, когда услыхали хряст и чертыханье преда.
После этой процедуры зажгли свет и все бросились к урне. Никакой пачки там не оказалось.
— Что ж, товарищи, значит всем погибать? — со слезами на глазах спросил Архангелов.
— Зачем же всем?… Неопределенно заметил Пров Провыч.
— Не всех, а кого-то по головке не погладят… — поддержал его Козин.
Снова ругались, упрекая друг друга в отсутствии порядочности, в экономической контр — революции и во всех смертных грехах.
Архангелов зачем-то становился на колени, бил себя кулаками в грудь, не то умолял, не то проклинал кого-то, просил пощадить его седины и жизнь малолетних детей, хотя никаких детей у него не было. Потом успокоился и попросил у кого-нибудь папиросу.
Папирос не оказалось.
Шарили по всем углам, собирая окурки. Когда выкурили все, пахнущее табаком, наступили самые тяжкие муки.
Время ползло удивительно медленно. Трое обреченных передумали всю свою долгую жизнь, от первых проблесков сознания, учли все ошибки, вспомнили все заблуждения. Жуткое молчание давно уже не прерывалось ни одним словом. Даже дышать старались бесшумно. Когда у кого — либо нечаянно вырывался вздох, он его подавлял и исподлобья косился на остальных.