— Хорошо, что вернулся раньше, — сказал отец. — Нам с Персом надо в город.
— Я тоже хочу в город, — сказал Аристомен.
— Ты не справишься с волами, ты маленький. Завтра я вернусь, посторожи тут добро.
— Значит, я останусь один?
— Может, ты до сих пор боишься темноты? — спросил отец. — Так у тебя есть собака. Впрочем, заночуй у соседа, если такой трус. Я с ним договорился. Он уже вывез урожай и остается пахать перед зимой. Коз я заберу, все равно они уже не наши. — Отец вдруг разозлился, ударив мешок кулаком: — Проклятые спартанцы, даже землю перепахать для их же блага никогда в срок не дадут!
При этом Никомед суеверно озирался, не подслушивает ли кто его из спартанских покровителей божественного звания?
Аристомен расстроился до слез и ушел. Отец с Персом уехали.
Вечером заглянул сосед. Весь день он корячился на пашне и еле держался на ногах от усталости. Сосед объяснил мальчику:
— Мы должны отдавать в Лакедемон половину того, что производит наша земля, наши деревья, наши животные.
— Но мать никогда не давала так много попрошайкам, — удивился Аристомен.
Сосед рассмеялся:
— Мы отдаем по договору — чтоб нас оставили в живых, — а не добровольно, хотя и таким же тунеядцам, как попрошайки или разбойники…
Через год, когда история повторилась, Аристомен лукаво спросил отца:
— А нельзя отдать меньше?
— У спартанца везде глаза и уши, — хмуро отозвался отец.
Аристомен попытался представить себе спартанца. Может быть, он похож на Аргоса — стоглазое недремлющее чудище, сторожившее Ио и убитое Гермесом? Самого чудовища, правда, Аристомен не видел даже на рисунке, но его кормилица Леофила, так и оставшаяся в доме ключницей или не расставшаяся с Персом, рассказывала, что глаза Аргоса можно увидеть на хвосте павлина. А вот про стоухого зверя или стоушастого разбойника, убитого Тесеем или еще каким-нибудь героем на большой дороге, ему от взрослых слышать не приходилось.
Позднее, когда отец пошел на агору, где проводилось народное собрание, Аристомен увязался следом и наконец увидел живого, настоящего спартанца. Это был гармост, отвечавший за порядок в городе Аристомена Андании и кормившийся мессенским трудом. Андания значит Приятная. Учитель рассказывал, что в какой-то славной конями Фессалии и на острове Эвбея есть города с таким же названием.
Гармост ничем не отличался от других людей, такой же двуглазый и двуухий. Правда, был вооружен, как будто собирался защищать себя от тысячи мужчин вокруг. Аристомен спросил парня лет на пять постарше — его звали Феокл, — зачем оружие?
— Доспехи заменяют им одежду, ~ объяснил тот. — Их женщины не умеют ткать, их женщины умеют лишь рожать убийц-недоумков.
Спартанец тогда объявил односложными предложениями, что в их стране умер царь Эврикрат, и согласно договору мужчины и женщины — двое из каждого дома — должны переодеться в черное и отправить на похороны делегацию знатных послов-феоров и плакальщиц.
— А мы хороним родичей в белом, — сказал Феокл. — Эти олухи не понимают, что в черных, обыденных хламидах мы как бы радуемся смерти Эврикрата. Хотя нам просто на него плевать. Разве что одним спартанцем меньше.
— А почему мы хороним в белых одеждах?
Феокл призадумался:
— Ну… ведь и покойника обряжают в белое, чтоб душа отошла чистой, а провожающим ее тоже следует быть безупречными и не осквернять себя.
— Все не так, — объяснил им стоящий рядом анданец. — Раньше покойников сжигали, а женщины посыпали себя пеплом с костра, и на черном фоне не было видно, кто из них больше убивался.
Аристомену надоело толкаться на площади, тем более могло влететь за то, что лезет в дела взрослых, и он ушел играть в «ямку» — мальчишки, вырыв углубление в земле, бросали туда желуди.
На следующий день он не узнал Анданию. Настолько нелепо на фоне выбеленных известкой и солнцем домов смотрелись фигуры в черных одеждах. Но Перс, увлекая его от зрелища, взял за руку и потащил в школу, приговаривая по дороге: