Но до окончания расследования полностью отбрасывать это обвинение в разврате молодежи не следует, ибо не исключено, что Сократ в области разврата достиг таких высот, сделал такие открытия, что они повергли ниц даже закаленных древних бойцов порока, и те вынуждены были защищать свой уровень порочности даже традиционными непорочными средствами.
Более впечатлительным выглядит обвинение в том, что Сократ вводит новых богов. Речь идет об известном даймонии, внутреннем голосе (в дальнейшем — демоне), который служил своеобразным советником Сократа. Но фактически извлечь из этого факта какую-либо крамолу было невозможно, ибо не только Сократу, но каждому религиозно благочестивому гражданину полиса полагалось иметь своего даймона (демона, гения), опекающего их души. Никаких внешних культов, ритуалов, жертвоприношений демон Сократа не требовал, а о внутренних его сношениях с мудрецом знали только они оба.
Формально и содержательно Сократ искренне соблюдал все правила и ритуалы политеистического благочестия, будучи весьма далеким от атеизма, ересей, сектантства, религиозного пророчества. Он жил в соответствии с верованиями общегреческой мифологии и религии, наивно полагавшими, что не люди вводят новых богов, а боги вводят новых богов и новых людей, взамен истлевших в пороке.
К ответственности за религиозное нечестие, релятивизм, скорее всего, можно было (и следовало бы) привлечь софистов, которые учили, что не закон, не государство, не Космос, не боги, а человек является мерой всего существующего. Протагор даже заявлял: «О богах я не могу знать ни того, что они существуют, ни того, что их нет, ни того, каковы они-по виду. Ибо многое препятствует знать [это]: и неясность [вопроса], и краткость человеческой жизни». Можно было привлечь к суду за религиозное нечестие и Анаксагора, учившего, что на небе нет богов, что «все небо состоит из камней», что «солнце, луна и все звезды суть горящие камни, охваченные круговращением эфира». Правда, Анаксагора все же пытались привлечь, но он избрал судьбу изгнанника. Такую же судьбу избрал и великий Аристотель, подозреваемый больше в политическом, чем в религиозном неблагочестии. Софисты же со своим словесным блудом, абсолютным скептицизмом и нравственным нигилизмом преуспевали, и правосудие их серьезно не беспокоило.
Итак, ни о каком уголовном, военном, религиозно-культовом и государственно-политическом преступлении Сократа не может быть и речи. Но и судьи Сократа тоже не религиозные фанатики, а весьма рациональные и здравомыслящие граждане, свершали суд не единолично, а публично, гуманно, демократично. Не могли же они совершить такую нелепость — осудить по столь сомнительным обвинениям на казнь семидесятилетнего старика? И все же казнь, более смахивающая на ритуальное самоубийство, состоялась, а тайна ее спрятана где-то совсем-совсем близко и где-то очень-очень далеко. А смысл этой драмы знать нужно, ибо осужден не столько Сократ, сколько определенная форма самой жизни. Догадывался об этой подоплеке драмы Сократа и А. С. Пушкин:
Можно сказать, что не афинское правосудие само по себе осудило Сократа, а руками этого правосудия была кем-то осуждена на казнь определенная форма самой жизни. Остается узнать лишь справедливость этого приговора. Каким же способом?
Но если эмпирические факты, индукция рассудка, аналитика разума, интуиция ума не в состоянии пролить свет на тайну гибели Сократа, то остается прибегнуть лишь к помощи символики, к символическому истолкованию жизни, деяний и смерти мудреца.