Сталин пристально следил за литературным процессом в стране. Поскольку Шолохов отметал заимствования, вождь посоветовал ему для защиты собственного творческого авторитета написать роман на материале современной деревни.
Первая и вторая книги «Тихого Дона» вышли в 1928 году, первая книга «Поднятой целины» увидела свет через четыре года. Талант, обнаруженный Михаилом Шолоховым в вынужденном произведении, не уронил величья и весьма доказательно сработал. То, что прозаик, он же и поэт — в гоголевском понимании, был вынужден двигаться по следам многосложных, исхитренно-драматических и трагических, не осознанных обществом событий, заставляло его соскальзывать к натурному письму в построении вещи, в подаче героев и стиле, ослабило ее эстетическую целостность (очерковость, длинноты), но укрепило могучим образом читательскую тягу к нему. Нет сомнения, он спешил, чтобы продолжать эпопею о взорванной издревле сложившейся жизни на его родине, мало похожей на ту, которая отворилась всеохватным сокрушающим сдвигом. Было одно бытие; насильственно, в стихийной слепоте, среди океана крови возникало другое. Задача была титаническая: почти не было романов, кроме романа Максима Горького «Клим Самгин», о сломе одной исторически сложившейся эпохи ради пришествия новой, одухотворенной мечтой о грядущем общенародном счастье.
Высокая художественность «Поднятой целины», широта ее успеха, обусловленная проявлением громадного комедийного дарования, пожалуй, уровня Гоголя и Чехова, заглушило выдвигаемое против Шолохова обвинение.
К началу моего обучения в Литературном институте, 1948 год, возникал новый накат на Михаила Шолохова, однако мне несложно было устоять под ударами этих волн, подталкивающих психологию к легковерности, завистничеству и презрению знаменито у народа писателя, будто бы имевшему открытый счет в государственном банке: бери денег, сколько заблагорассудится, покупай что угодно.
В эту же самую пору в Москве вживлялась огулом среди литераторов беззастенчивая клевета на Максима Горького, всемирность которого была выверенной, капитальней и остойчивей, чем шолоховская, каковую, разумеется, необходимо было под замуровать, чтобы она не достигла всемирности Тургенева, Толстого, Достоевского… Как-то на перерыве между лекциями подошел ко мне сокурсник и спросил:
— Горького читал?
— Читал.
— Ты ведь из рабочих. Роман «Мать» боготворишь?
— Отношусь сретне, как говорят башкиры.
— Похвально.
Сокурсник пописывал пьески, с ходу принялся хулить драматургию Горького: и однозначна она, и не сценична, и заумна, и выспренна, ходули вместо образности. В столице я сделал огорчительное открытие не только в студенческой, но и в профессиональной литературной среде: злобные нападки на произведения больших писателей исходят, как правило, от сочинителей скудной одаренности, да к тому же ничтожной начитанности. Я возмутился и прибегнул к безотказному учительскому спросу. Ты-де критикуешь, не зная. Понятно, он изобразил своим красивым лицом оскорбленность энциклопедиста. Тут я ему в самоуверенную башку всаживаю гвоздевой вопрос: «Васса Железнова», она про что?» Верть-круть, ан опаскудился. И «Дачников» он не знал, и «Детей солнца», и «Егора Булычёва и других», даже «На дне» плохо знал, хотя и проходил в школе. Так как я прищучил его, но он из породы людей, которые и разбитые рвутся к непобедимости, и говорит: «Кого ты защищаешь? Графомана. Горький — графоман». И ссылается на прославленного писателя, претендующего на универсальность, на Корнея Чуковского: он и литературовед, и критик, и прозаик, и лингвист, и переводчик. Но отличился в основном как детский писатель, благодаря хватким заимствованиям у иностранных поэтов, о которых не подозревало большинство читателей и писателей из-за вакуума, образовавшегося в мире полиглотов после Октября, гражданской войны, изгнания напором и уловками Льва Троцкого ученой и литературной элиты. Позже мне довелось прослушать курс, годичной, Чуковского, посвященный поэту Николаю Некрасову, общаться с ним, слушать его неиссякаемые анализы, даваемые главным русским прозаикам, и всем из них, включая классиков, он давал отлуп в творческой и человеческой истинности. Верно, Михаила Шолохова он не задевал, вполне вероятно, страшился, что изничтожительные высказывания дойдут до Сталина, чтившего певца Дона, а одобрительных слов не находил в запасниках образованной недоброжелательством души.