Действо, посвященное семидесятилетию Иосифа Сталина, совершалось в Большом зале. Председательствовал Алексей Сурков, краснобай, щеголяющий оканьем. Он нашел завораживающую льстивой изощренностью метафору в угоду возвеличивания сталинского слога. Великий вождь народов извлекает из горнила сердца жаропышущее слово и, прежде чем положить его на бумагу, перекидывает в асбестовых рукавицах с ладони на ладонь. До сих пор вижу, как Сурков, чуть не переваливаясь через трибуну, показывает Иосифа Виссарионовича, перекидывающего в асбестовых рукавицах жаропышущее слово. Не трудно допустить, что фигура сиропного лукавства поэтического витии покоробила и устыдила Шолохова, и он вдруг, едва Сурков объявил его выступление, промолвил искореженным хрипотой голосом, будто бы не сможет выступить из-за простуды, поэтому его текст прочтет народный артист СССР Царев Михаил Иванович. Царев читал незавидно, хотя и громыхал тренированным басом. Сказывалась хвалебная натужность текста. Ведая о достижениях генсека, генералиссимуса, председателя правительства, Шолохов ведал и о том, каких уронов, жертв, какой ломки и крови стоило стране всевластие Сосо Джугашвили. (Сосланный в Магнитогорск Ломинадзе называл узурпатора по телефону приятельски революционно: Сосо!) До унижения меня огорчило в непроизнесенной речи Шолоховым то место, где он сравнил нашу Родину с орлицей, а Сталина с: орлом. Я воспринял уклончивость молодого здоровяка Шолохова, было ему сорок четыре года, не только как провал угодничества, но и как порыв смелости.
В 1956 году меня вызвал из Магнитки телеграммой главный редактор журнала «Октябрь» Федор Панферов, чему я шибко удивился. Я всего лишь рассказчик, провинциал, верно, замеченный читаемыми крупными прозаиками и поэтами Константином Паустовским, Павлом Нилиным, Юрием Олешей, Алексеем Кожевниковым, Вениамином Кавериным, Владимиром Луговским, Ольгой Берггольц, Петром Сажиным. Но чтобы знаменитый эпический писатель, автор романов «Бруски», «Борьба за мир», «Волга-матушка река» (Как Максим Горький, тоже волгарь), «В стране поверженных» и не менее знаменитый редактор «Октября» вдруг заинтересовался мною, тут какой-то перехвал моих уральских благодетелей: Ольги Марковой и Виктора Старикова. Прилетаю в Москву. Старое здание издательства «Правды». Иду по коридору к кабинету Панферова, невольно задерживаюсь около полураспахнутой двери отдела прозы, откуда слышится добротной звуковой ковки баритон Федора Ивановича. Борзо говорит. Прямо-таки опупеваю от сравнения, им примененного: крысы до того любят своих детенышей, что нередко зализывают их до смерти; так очеркисты Бек и Лойко до того любят рабочий класс, что готовы зализать его подобным образом.
Вскоре я уже сижу перед Панферовым в его кабинете. Оказывается, Панферов выступал на заседании литературного объединения, единственного в столице при толстом журнале. Федор Иванович народный человек, государственник, депутат Верховного Совета, живет с думой о писательской смене. Он прочитал верстку моей книжки «Весенней порой», передал ее Семену Бабаевскому, и тот отозвался серьезной рецензией для журнала «Октябрь». Сейчас нападки на Бабаевского: украшатель такой-сякой. А не различают того, что радости и солнца мало в литературе, что она задавлена тусклотой. Классика — страданий невпроворот, тусклоты нет, характеры — пойменный луг, на котором разлив травы, цветов, сосновые корчи, выброшенный топляк, ивняки берегом. Шолохов — наш современник, мудрость, каверзы действительности, яркость, северных сияний. При всем при том правда меры Льва Толстого. Искони, с протопопа Аввакума, первого великана русской прозы, мы тяготеем к правде духовных разломов, к правде войн и адовой тьмы, к правде гонимых, поруганных, сирых, казематных страдальцев. А есть правда доброго солнца, хороводов, свадебных обрядов, полных красоты, многоцветного песенного лада, пиров по завершении сева и уборки урожая, поездок в гости к родне. И есть правда любви и верности, воспитания детей в национальном русле — в строгости, холе, труде, в бойцовских играх и проказливых забавах. Мы — народ-громадина.