Это и должно быть мерилом литературы. Прикладываешь это мерило к щелкоперам, наводнившим нашу печать, и не народ-громадину находишь, а жалкий народишко.
Раздались спешно-тревожные звонки междугороднего телефона. Панферову давали станицу Вёшенскую. Трубку взял сторож. Домашностью и старозаветным уютом повеяло, когда он на спрос Панферова ответил:
— Михаил Александрович ушел в старый курень. Трубки там нету.
Панферов прикрыл ладонью решетку мембраны и ко мне:
— Славный Дон-батюшка! — и попросил сторожа: — Мил-человек, сбегай за самим в старый курень. Позарез нужен Миша Федьке из журнала «Октябрь».
Великошумного успеха две книги «Брусков» захватывали широтой и дерзостью изображения деревни советского периода. Они предшествовали первой книге «Поднятой целины» не менее многоплановой и оригинальной. Их предтечей был стилистически блистательный и неуклонно бесстрашный роман Леонида Леонова «Барсуки». Он же родословен неповторимостью сельских типов и речевым косноязычием по отношению к повести Андрея Платонова «Впрок».
Не знаю, что сближало коренников мужицкой прозы, Панферова и Шолохова, были явны их приязнь, шутейность, взаимная, без зависти примерка в мастерстве.
Сторож не застал Михаила Александровича в старом курене, и Панферов попросил телефонистку повторить Вёшенскую через часок-другой. Точно я не запомнил, главы какой вещи: то ли романа «Они сражались за Родину», то ли второй книги «Поднятой целины» — привез Шолохов в «Октябрь». Расположение Панферова к Шолохову, проглянувшее из их несостоявшегося разговора, указывало на желание мастера напечатать своего собрата. А то, что Шолохов дал главы в «Октябрь», с тогдашней очевидностью выявляло, что он привез главы на показ смелому главному редактору. Теперь журналисты, телевизионщики, литераторы, да и раньше такие находились, подают Михаила Шолохова как писателя, находившегося под защитой партии и государства. На самом же деле на независимость его слова посягали газетные воротилы, цензура, чиновники отделов культуры, пропаганды и агитации ЦК КПСС. Лезли в творчество Шолохова и вожди. Инструктор ЦК КПСС Игорь Черноуцан, уже пенсионером, рассказывал мне, как ездил по поручению секретаря и члена Президиума ЦК КПСС Михаила Суслова для сокращения в романе «Тихий Дон» мест и фраз, помеченных этим броненепробиваемым «идеологом социализма». Это было после окончания Великой Отечественной войны 1941-45 годов. Заходясь от важности своей минувшей миссии, Черноуцан уже педалировал на два момента: для этой поездки Суслов дал ему личный вагон; классик, благоухая трубочным табаком, не кочевряжился, выслушивая, почему необходимо изъять из текста тот или иной абзац, диалог, ту или иную историческую картину, психологическую данность. Готовился канонический вариант романа, ибо множились охотники на его переиздание. Черноуцан до того умилялся уступчивостью Шолохова, что мы разругались. Я был убежден, кстати: существование вссследящего ока сохраняло скрытую авторскую волю и неотразимое влияние Михаила Александровича на издателей: сыграл в поддавки — не значит, что не восстановит прежний вариант. Недавно председатель Шолоховской комиссии при институте Мировой литературы им. А. М. Горького Виктор Петелин, прозаик и критик, подтвердил, что послевоенное издание «Тихого Дона» было поуродовано, но автор действительно вернул отданное Суслову, за кем конечно же маячит всевмешательский рассудок Сталина.
Федор Панферов, была у меня догадка, не просто для знакомства позвал меня: как бы для посвящения в преемственные ценности для отвержения губительных привычек и повадок. Случай помог ему обратиться к примеру Шолохова. Не забурел ни от славы, ни от премий, ни от высоких званий. Другой бы заболел манией величия, Михаил Александрович — нет. Народная скромность лишена спеси, заносчивости, безразличия, эстетической самоуверенности. И сам Панферов с лихвой был одарен наградами, но не забурел.
Затронул Федор Иванович и общую у них с Шолоховым незадачу: склонность к застольям. Денек пображничали, достаточно бы. Однако не так: нет на нас уёму. По Уралу кочевал слух, над которым потешались; якобы Панферов, выдвинутый кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР, где-то в сталинградской глубинке на жалобу женщин и девушек, что с них берут налог за бездетность, а война оставила их без мужиков и парней, рубанул: у страны страшные людские потери, надо плодиться, давайте направо и налево. Я не ожидал от Панферова самоосуждения. Он болел за восстановление народонаселения, был на встрече набузованный, вот и ахнул, как подзаборный хмырь. Вместо пользы — кровная обида девушек и женщин. Михаил так бы не сорвался и во хмелю. На меня каких только наветов нет, но на него самый что ни на есть навет изуверский: точно бы он присвоил две книги «Тихого Дона». Да-да, клеветой он изранен, но правота его хранит.
Не повезло Михаилу Шолохову с главным редактором редкой смелости, собратом по удалой совести, высшая духовность которой — народ, его нарицательные типы, многомерность судьбы и проникновение в грядущее: Федора Панферов удалили из «Октября» за пьесу «Когда мы красивы» и за эссе «Черепки и черепушки»; магнатствующие чины из власть предержащих и писательских секретарей не могли простить ему удара по их пресыщенности, равнодушию, идейной фальши, самообережению, не знающему пощады и позабывшему о справедливости.