Выбрать главу

В галерее было оживленно. Скамья была почти вся занята. Сбоку Проспера, касаясь его своими лохмотьями, сидел какой-то оборванец.

Перед каждой дверью толпились свидетели и разговаривали низкими голосами. То и дело входили и выходили жандармы, громко стуча каблуками по плитам пола, вводя и выводя арестантов.

При виде всего этого, в соприкосновении с этой грязью в этой душной атмосфере, полной странных испарений, кассир почувствовал, что сознание оставляет его, как вдруг раздался голос:

— Проспер Бертоми!

Несчастный собрался с силами и, не зная как, вошел в кабинет судебного следователя.

— Садитесь! — сказал ему судебный следователь Партижан. — Внимание, Сиго! — И сделал знак своему секретарю. — Как вас зовут? — обратился он снова к Просперу.

— Огюст-Проспер Бертоми, — отвечал тот.

— Сколько вам лет?

— Пятого мая исполнилось тридцать.

— Чем занимаетесь?

— Кассир банкирского дома Андре Фовель.

— Где вы живете?

— Улица Шанталь, тридцать девять. Уже четыре года. Раньше я жил на бульваре Батиньоль в доме номер семь.

— Где родились?

— В Бокере.

— Живы ваши родители?

— Мать умерла два года тому назад, а отец жив.

— Он в Париже?

— Нет, он живет в Бокере вместе с моей сестрой, которая там замужем за одним из инженеров Южного канала.

— Чем занимается ваш отец?

— Он был смотрителем мостов и дорог, служил также в Южном канале, как и мой зять. Теперь он в отставке.

— Вас обвиняют в похищении трехсот пятидесяти тысяч франков у вашего патрона. Что вы имеете на это сказать?

— Я невиновен, клянусь вам в этом!

— Я очень желаю этого для вас, и вы можете рассчитывать на то, что я всеми силами постараюсь выяснить вашу невиновность. Тем не менее какие факты можете вы привести в свое оправдание, какие доказательства?

— Что же я могу сказать, когда я сам не понимаю, как это случилось! Я могу вам только рассказать всю свою жизнь…

— Оставим это… Кража совершена при таких обстоятельствах, когда подозрение может падать только на вас или на господина Фовеля. Не подозреваете ли вы кого-нибудь еще?

— Нет.

— Если вы считаете невиновным себя, значит, виновен господин Фовель?

Проспер не ответил.

— Нет ли у вас каких-нибудь поводов, — настаивал следователь, — предполагать, что кражу совершил именно сам патрон?

Обвиняемый продолжал молчать.

— В таком случае вам необходимо еще подумать, — сказал ему следователь. — Выслушайте акт вашего допроса, который прочтет вам мой секретарь, подпишите его, и вас опять отведут в тюрьму.

Несчастный был этими словами уничтожен. Последний луч надежды, который мерцал ему в отчаянии, и тот погас. Он не слышал, что ему стал читать Сиго, и не видел того, что ему пришлось затем подписать. Он был так взволнован, выходя из кабинета, что его тюремщик посоветовал ему взять себя в руки.

— Ну что ж тут плохого? — сказал он ему. — Бодритесь.

Бодриться! Проспер был не способен на это вплоть до возвращения в тюрьму. Здесь вместе с гневом его душу наполнила ненависть. Он обещал себе поговорить со следователем, защитить себя, установить свою невиновность, и ему не дали говорить. Он с горечью упрекнул себя в том, что напрасно поверил в доброту судебного следователя.

— Какая насмешка! — сказал он себе. — Ну, что это за допрос! Нет, это не допрос, это одна только пустая формальность!

А если бы Проспер мог остаться в галерее еще хоть на час, то он увидал бы, как тот же самый судебный пристав вышел снова и снова крикнул:

— Номер третий!

Человеком, носившим № 3, был не кто иной, как Андре Фовель, который, поджидая очереди, сидел на той же самой деревянной скамье.

Здесь он вел себя совсем иначе. Насколько у себя в конторе он казался благорасположенным к своему кассиру, настолько здесь, у следователя, он был против него вооружен. И едва только ему были предложены неизбежные при каждом следствии вопросы, как его необузданный характер дал себя знать, и он обрушился на Проспера с обвинениями и даже бранью.

— Отвечайте по порядку, господин Фовель, — обратился к нему Партижан, — и ограничьтесь только моими вопросами. Имеете вы основания сомневаться в честности вашего кассира?

— Определенных — нет! Но я имел тысячи поводов беспокоиться…

— Какие это поводы?