Глава VIII
Рауль Лагор нисколько не преувеличивал, говоря о перемене, происшедшей в Андре Фовеле.
С того самого проклятого дня, когда по его доносу был арестован его кассир, банкир, этот бодрый до наглости человек, впал в меланхолию и был совершенно не способен заниматься текущими делами. Запершись у себя в кабинете на ключ, он стал безучастно относиться ко всему, и все его поступки говорили о том, что какой-то тайный недуг овладел всем его существом.
В тот день, когда Проспер был выпущен на свободу, в три часа, Фовель, по обыкновению, сидел у себя за письменным столом, положив локти на сукно и подперев ладонями лоб, и потерянным взором смотрел перед собою. Как вдруг к нему ворвался из банкирской конторы служитель.
— Сударь! — воскликнул он в страхе. — Там пришли бывший кассир Бертоми и его родственник. Они желают вас видеть непременно!
При этих словах банкир вскочил так, точно около него упала молния.
— Проспер! — воскликнул он, едва владея собою от гнева. — Да как он смел!..
Но, сообразив, что при прислуге неудобно выходить из себя, он овладел собою и холодно ответил:
— Проси.
Если Вердюре и ожидал от этого свидания чего-нибудь любопытного, то его ожидания сбылись. Ничего нельзя было представить себе более страшного, чем позы этих двоих людей, стоявших друг перед другом, — банкир, красный как рак, точно после апоплексического удара, а Проспер еще более бледный, чем раненый солдат, истекающий кровью; безмолвные, дрожавшие, они стояли в двух шагах один от другого и, едва обменявшись взглядами, полными смертельной вражды, готовы были броситься друг на друга. В течение доброй минуты Вердюре с любопытством наблюдал этих двух врагов, чуждый им обоим, и с хладнокровием философа, который даже в самых бурных душевных движениях человека видит только предмет для наблюдения и размышлений, изучал их.
Под конец молчание начинало становиться опасным, он решился нарушить его и обратился к банкиру:
— Вы, вероятно, уже слышали, — сказал он, — что мой родственник выпущен на свободу?
— Да, — отвечал Фовель. — За недостаточностью улик.
— Совершенно верно, милостивый государь. Эта-то недостаточность улик, или, другими словами, это «нахождение под подозрением» настолько портит будущее моего родственника, что он решил удрать в Америку.
При этих словах физиономия Фовеля сразу изменилась.
— Ах он удирает! — повторил он несколько раз. — Он удирает!..
Нельзя было сомневаться в интонации. Слово «удирает» было произнесено с явным намерением оскорбить. Вердюре заметил это.
— Мне кажется, — весело сказал он, — что решение моего родственника довольно резонно. Я хотел только, чтобы перед отъездом он засвидетельствовал свое почтение своему бывшему патрону.
Горькая усмешка пробежала по лицу банкира.
— Господин Бертоми, — возразил он, — мог бы с успехом избавить нас обоих от этой неприятной обязанности. Нечего мне больше выслушивать от вас и нечего мне сказать вам и самому.
Это уже была форменная просьба оставить его в покое, Вердюре так ее и понял, раскланялся с Фовелем и вышел вместе с Проспером, который за все время свидания не проронил ни слова.
И только на улице кассир нарушил молчание.
— Вы этого хотели, — грубо сказал он, — вы настаивали, и я послушался вас. Довольны ли вы? Добыл ли я хотя что-нибудь, прибавив это кровное унижение к тому, что уже испытал?
— Вы — нет, а я — да, — отвечал Вердюре. — Без вас я не мог бы пробраться к банкиру. И я узнал сейчас все, что требовалось узнать: Андре Фовель непричастен к краже.
— А разве нельзя прикинуться барашком?
— Без сомнения, можно, но не в этом отношении. И это еще не все: мне нужно было узнать для некоторых целей, подозревает ли кого-нибудь сам Фовель? И я теперь смело могу сказать, что да.
Они остановились отдохнуть на углу улицы Лафит на месте, только что освобожденном от хлама после сломанного дома. Вердюре казался озабоченным, хотя и болтал, и то и дело оглядывался по сторонам, точно кого-то поджидал. Вскоре он вскрикнул от удовольствия, так как увидел появившегося Кавальона. Тот был без головного убора и бежал. На этот раз он был так взволнован, что не догадался даже поздороваться со своим другом Проспером и подать ему руку. Он прямо обратился к Вердюре.
— Поехали, — сказал он.
— Давно?
— Нет, с четверть часа тому назад.
— Ах, черт возьми! Если так, то нам дорога каждая минута!
И, достав записочку, которую он ранее написал у Проспера, он вручил ее Кавальону.
— Вот, — сказал он ему, — доставьте по адресу и возвращайтесь поскорее к себе, чтобы не заметили вашего отсутствия. Нехорошо выбегать без шляпы: это может возбудить подозрения.