Вид обоих седоков удивил извозчика.
— Что это с вами? — воскликнул он, оглядывая их.
Проспер чистосердечно рассказал ему, что они отправились разыскивать дачу своего приятеля, сбились с дороги и оба свалились в темноте в канаву.
— Едем! — раздался повелительный голос Вердюре.
— Пожалуйте… — отвечал извозчик. — Садитесь!
И они поехали.
Но путь обратно показался им необычайно длинным, и всю дорогу они молчали.
Глава XI
На улице Сен-Лазар возвышались два дома двух знаменитых финансовых деятелей, братьев Жандидье. Царственное великолепие их, удивительное сочетание роскоши с комфортом и редкое радушие самих хозяев собирали сюда гостей со всего Парижа.
В субботу же, на другой день после описанной сцены, вся улица Сен-Лазар была запружена экипажами, вытянувшимися в длинную линию.
В десять часов танцевали уже в двух залах.
Был костюмированный бал. Среди костюмов были очень дорогие, попадались костюмы, сделанные с большим вкусом, были и просто оригинальные.
Среди последних выделялся один паяц. Он держал в левой руке древко, на котором в виде флага болтался кусок полотна. На этом полотне было изображено шесть или восемь картин самым лубочным способом, как это делают на балаганах. В правой руке у него была палочка, которой он похлопывал по полотну, точно комедиант, приглашая зрителей.
Паяца окружили со всех сторон, ожидая от него острот, но он упорно молчал и держался у входных дверей.
В половине одиннадцатого он покинул свой пост: в дверях показались господин и госпожа Фовель в сопровождении своей племянницы Мадлены. Группа гостей тотчас же столпилась у дверей. В течение уже десяти дней случай с банкиром с улицы Прованс был предметом всеобщих разговоров. И друзья и враги — все бросились к банкиру, одни — чтобы выразить ему свое сочувствие, а другие — чтобы сказать ему комплимент, похожий на сочувствие.
Принадлежа к людям серьезным, господин Фовель вовсе не был наряжен. Под руку с ним шла его жена, урожденная Валентина Вербери, раскланиваясь по сторонам и приветливо улыбаясь. Ее красота еще была заметна в ней. А теперь, при свете люстры, в очаровательном костюме, — она казалась совсем молодой. Никто не дал бы ей ее сорока восьми лет.
Она выбрала себе туалет эпохи конца царствования Людовика XIV, великолепный и строго выдержанный, весь из затканного бархата, но без единого бриллианта, без единой драгоценности.
Мадлена же оказалась царицей бала. В своем костюме фрейлины, она выступала в душистой атмосфере зала, под блеском массы огней, и красота ее всем настойчиво заявляла о себе. Никогда еще ее волосы не были так черны, никогда еще ее цвет лица не был так изыскан и ее глаза — так прекрасны — блестящи.
Она взяла свою тетку за руку и пошла с нею, а господин Фовель потерялся в толпе, направляясь к зеленым столам, этому убежищу для пожилых людей.
Бал был блестящ до апогея.
Два оркестра, один под управлением самого Штрауса, а другой — его помощника, наполняли залы своими звуками. Толпа двигалась, колебалась как в калейдоскопе, и это было чудесное смешение золота, атласа, бархата и кружев.
Бриллианты сверкали на головах и на груди у дам, щеки их пылали румянцем, глаза горели, и плечи их декольте белели лучше, чем мягкий снег под первыми лучами апрельского солнца.
Забытый всеми, паяц взял свое полотно и удалился в амбразуру окна. Отсюда он не спускал глаз с одной пары, танцевавшей недалеко от него.
Это были Мадлена и какой-то дож в золотом костюме. Дожем этим был сам маркиз Кламеран. Он сиял, помолодел, и глаза его светились торжеством. Между фигурами кадрили он низко склонялся к своей даме и с обожанием ей что-то говорил. Она слушала его, казалось, без удовольствия, но и без неприятного чувства, то покачивая головой, а то посмеиваясь.
— Несомненно, этот негодяй ухаживает за Мадленой, — пробормотал паяц. — Значит, хорошо, что я здесь. Но с другой стороны, странно, что Мадлена позволяет ему ухаживать за собой и говорить ей любезности. Хорошо, что здесь нет Проспера…
В это время к паяцу подошел какой-то пожилой господин в венецианском костюме.
— Помните же, господин… Вердюре, — обратился он к нему полушутя, полусерьезно. — Вы мне обещали!
Паяц почтительно и низко поклонился, но без малейшей тени самоуничижения.
— Я помню! — отвечал он.
— Будьте благоразумны.
— Граф может быть вполне покоен. Я дал ему слово.
— Отлично, я знаю ему цену.
Граф ушел, но в это время кончилась кадриль, и паяц потерял из виду Кламерана и Мадлену.