Он поднял голову так высоко, что полоска света, проникавшая сквозь отверстие в стене, упала ему на лицо…Мальчики увидели, что у него светлые, голубые глаза.
- Принесите кофе и хлеба, тогда я вам всё расскажу. А сейчас с меня хватит.
Медленно, не обращая на ребят ни малейшего внимания, он направился в угол и, повернувшись лицом к стене, улёгся на подстилке из сосновых веток. Его едва можно было различить в полумраке, царившем в глубине подземелья. Всем своим видом он давал понять, что считает разговор законченным.
Мальчики неуверенно переглянулись.
- Я принесу вам что-нибудь поесть, - решил наконец Гастон. - А рыбу вы тоже оставьте себе.
Шмидт не отвечал. Несколько минут мальчики ещё продолжали смотреть на Шмидта, лежавшего без движения, на его голову, втянутую в плечи.
Наконец они вышли наружу. Их ослепило солнце, искрившееся в песке. Лишь (теперь они почувствовали, как холодно, темно и душно было в доте.
До самого подножия дюны они не заговаривали друг с другом, поглощённые недавним переживанием. Только когда входили на лесную тропинку, Бернар сказал:
- Как, по-твоему, что надо делать? Гастон ожесточённо шагал, нахмурив
брови, опустив голову. Бернар немного подождал и, не услышав ответа, продолжал:
- Это не простая птица! Ты слышал, что он сказал? Он был немецким солдатом на «Атлантическом вале». Оккупант!
Гастон, казалось, не расслышал. Он быстро шёл вперёд, продолжая смотреть в землю.
- Самое лучшее, что мы можем сделать, - не унимался слегка запыхавшийся Бернар, - это рассказать обо всём в жандармском отделении.
Гастон резким движением поднял голову.
- В жандармском отделении? Что это нам даст? - Он с беспокойством взглянул на Бернара. - Разве тебе не интересно знать, что он ещё расскажет? Откуда он здесь взялся и… и вообще? Наконец, это никуда от нас не уйдёт. Что тебе за интерес, если он расскажет это вместо нас жандармам?
Бернар молчал, сбитый с толку.
- Может быть, это бандит, которого разыскивают, - наконец робко возразил он, - или, ещё того хуже, военный преступник? Откуда ты знаешь, может быть, он один из тех - из Орадура? 3. [3 Орадур-сюр-Глан - селение во Франции, зверски уничтоженное гитлеровцами 10 июня 1944 года. Мужчины Орадура были расстреляны, женщины и дети сожжены заживо в церкви, где они искали спасения. Всего погибло 800 человек.]
Гастон что-то обдумывал. Лицо его приняло упрямое выражение.
- Лучше всего пойдём сразу же в полицию, - настаивал Бернар. - Если окажется, что он злодей, его поимка будет нашей заслугой.
Гастон презрительно усмехнулся.
- Так. А в награду жандарм проводит тебя домой и спросит твоих стариков, позволяют ли они тебе таскаться по ночам.
Бернар растерялся. Некоторое время они молча шли нога в ногу. Впереди появились первые дома Мимизан-Пляжа.
- Ну, так что же? - спросил Бернар.
- Прежде всего никому ничего не говорить. Это мы всегда успеем. А после полудня принесём ему что-нибудь поесть. Рискнём, а?
На том и порешили. Гастон пошёл по лесной дороге в Мимизан, а Бернар побежал вдоль пляжа домой. Было ещё очень рано, и в саду не успела высохнуть роса. Когда Бернар перелезал через забор, все в доме спали.
Мальчик быстро разделся и нырнул под одеяло. Однако заснуть он не мог. В голове у него бродили беспокойные мысли. В довершение ко всему из сада раздавался громкий свист дрозда.
Около восьми часов в комнату вошла госпожа Оливье. Сказав «Доброе утро!», она поторопила сына с одеванием. Бернар зевал, потягивался, делая вид, что его разбудил приход матери. Госпожа Оливье подошла к окну.
- Почему ты не опускаешь на ночь жалюзи? - спросила она.
Бернар в ответ что-то неразборчиво буркнул и слез с постели.
Госпожа Оливье ещё несколько минут присматривалась к газону, не просохшему от росы, потом вытащила платок и провела им по тончайшему слою сосновой пыльцы, золотившейся на подоконнике.
За завтраком доктор Оливье поставил сына в известность, что оба они с матерью выезжают на весь день в Дакс, где будет происходить первый в этом году бой быков. Они не могут взять с собой Бернара, так как это зрелище неподходящее для детей. Зато он получит немного денег на мороженое. Доктора Оливье несколько удивило, что его сын так легко согласился провести страстной четверг в одиночестве, но он приписал это тому, что говорил с ним таким спокойным тоном.
В то время как отец, подбирая слова, неторопливо говорил, в душе Бернара происходил внутренний разлад. Впервые в жизни его давила тяжесть тайны, и переносить это одному было трудно. Он чувствовал потребность поделиться ею, поговорить о ней с кем-нибудь близким, достойным доверия, с кем-нибудь, кто был бы его вторым «я». Мог ли он признаться во всём матери? Он взглянул на неё поверх тарелки. Мать, прожёвывая хрустящий крендель, сидела улыбающаяся и прелестная, такая любимая им… Рассказать ей? Но она не поняла бы, в чём заключалась здесь трудность, прижала бы ладони к вискам и велела бы немедленно рассказать обо всём отцу. А отец? Отец с аппетитом кромсал бифштекс, довольный собой, уверенный в своей правоте. У отца не было бы никаких сомнений, он не колебался бы ни одной минуты. Он просто взял бы сына за руку и, отложив на время принципиальный разговор о дружбе с кем попало и о последствиях, к которым это приводит, отвёл бы его в полицейский участок. Нет. он не мог открыться ни матери, ни отцу! Тайна, которую он носил в себе, связывала его с Гастоном, и только с ним он мог о ней говорить. Это была их тайна, и никто другой не имел на неё права. Если они убедятся, что дело неладно, они сами найдут выход из положения. Пока же всё остаётся ещё неясным, не следует вмешивать в это дело взрослых.
А что, если немец в это время улизнёт? Если он убьёт кого-нибудь или подожжёт ночью Мимизан-Пляж? Ведь он же сам признался, что был во Франции как оккупант! Может быть, именно он расстреливал заложников и пытал раненых партизан из маки1, а теперь скрывается от правосудия? [1 Маки - так назывались во время второй мировой войны отряды французских партизан, боровшихся против гитлеровцев. Это название пошло от густых зарослей в горах Корсики - маки, где возникли и действовали первые партизанские отряды.] А они своим молчанием помогают ему скрываться?… Лоб Бернара покрылся холодным потом.
- Что с тобой? - забеспокоилась мать. - Ты плохо себя чувствуешь?
- Нет, - ответил он, избегая её взгляда, - мне немного душно. Наверное, собирается гроза.
Доктор Оливье внимательно присматривался к сыну. Он отложил вилку и вытер рот салфеткой.
- Ну-ка, покажись. Что-то ты у меня неважно выглядишь. Вовсе сейчас не душно, и никакой грозы не будет.
Бернар почувствовал на себе пристальные взгляды родителей. Он хотел оставаться спокойным, улыбнуться и что-нибудь сказать, но это кончилось лишь тем, что у него начали как-то подрагивать губы. В последнюю минуту, почувствовав, как у него сжалось горло, он рванулся со стула и поспешно выбежал из комнаты.
- Бедный ребёнок, - сказала госпожа Оливье. - Ему больно, что он не едет с нами.
Доктор Оливье спокойно пожал плечами.
- В его возрасте я гораздо лучше владел собой. Он тут едва не разрыдался перед нами!
Получасом позднее супруги Оливье садились в машину. Бернар следил за ними из садовой беседки, заросшей виноградом. Он не выдержал, однако, и в ту минуту, когда доктор Оливье нажимал стартёр, выбежал из беседки и успел ещё улыбнуться матери, которая ответила ему воздушным поцелуем.
Потом до самого полудня Бернар вертелся возле дома, не зная, куда себя девать. Он не мог дождаться того часа, когда они условились встретиться с Гасто-ном. Бернар пытался поддразнивать кухарку, но сегодня и это у него не выходило. В конце концов, перед самым обедом, он выбрался на пляж, а оттуда, ведомый каким-то непреодолимым искушением, устремился к большим дюнам. Он бежал, пока у него не перехватило дыхание, и остановился у самой опушки леса, откуда были видны смутные очертания дота.