Пробудился сонный океан и двинулся за ветром, всей своей многоверстовой ширью навстречу отряду.
Впереди обоза — хорунжий Орешкин, закутанный в доху, сидит в кошеве. Позади обоза за подводой шагает солдат Еремин и прячется в поднятый воротник английской шинели.
Орешкин — счастлив.
Непередаваемое удовольствие вырваться из очертевшего города, из всех этих ненужных и досадных рамок дозволенного. Еще более обидных в такое время. Ведь все против них, молодых героев, препоясавшихся мечом за священные начала… И даже в правилах самой дисциплины, не говоря уже о всяких правопорядках, верно чуялся дьявольски-хитрый насмешливый саботаж, на каждом шагу, в каждую минуту корректно, на законном основании, вежливо ставивший препятствия.
Теперь исчезли мешающие путы, и — полная свобода.
Еще с германской войны отрава беспокойной походной жизни мешала лишний день прожить на месте.
Теперь опять движение, опять поход и случай поразвлечься.
Орешкин — весел.
Солдат Еремин — несчастлив.
Судьба сумела сделать все, чтобы унизить и измучить человека. Еще вначале, во имя нужного кому-то беспорядка, его, как и других парней, призвали в город. Еремин получил японское ружье, английский френч, русские погоны и международную военную муштру и зуботычины. А все-таки солдата из него не получалось. Как, впрочем, и из других. И будто бы все части машины были налицо, а самую машину собрать и не умели. И от этого одного уже рождалось отравляющее сознание зряшности, ненужности и бессмысленности его солдатского прозябания. Теперь погнали его на родное село, Логовское. Громить банды красных. И он, Еремин, сам жертва беспорядка, идет теперь вносить такой же беспорядок в жизнь тех, кто для него и мил и близок. Словечки: «банды», «красные», — все это так, одни лишь звуки. А слово «громить» — до ужаса понятно. Кого громить? Свое село? Своих родных?..
Сейчас он весь продрог от жгучего и колющего холода. Мучительно болят негнущиеся пальцы, и он вприпрыжку бежит за розвальнями, на которых едут ящики патронов.
Бежит навстречу гнусному и отвратительно постыдному.
В подъеме на гору зауросила лошадь. Потом легла и не хотела встать. Еремин сгоряча толкнул ее прикладом. Приклад ударил по оглобле и сломался. Сейчас же доложили командиру. Пришел Орешкин, бросил:
— Выпороть на остановке.
Архипову не спалось.
Еще вечером, как запер лавку, было не по себе. Он что-то сделал, повернул какой-то роковой рычаг, и вот теперь завертелись невидимые, скрытые колесики и передачи, и оттягивается, оттягивается сильная, опасная пружина. Оттянется и ударит его, Архипова.
Это совершенно неизбежно.
Но томление какое — ждать в неизвестности…
Хозяйка оставила для него чайник. Он вошел, машинально тронул его рукой: горячий. А пить не стал.
Часы за стеной рубили ритмичным стуком — чик-чик, чик-чик..
Закурил, затянулся махоркой, дунул на лампу и, не раздеваясь, как больной, лег на кровать. Было темно, и ярким, серебряно-синим квадратом смотрело окошко на лунный двор, на калитку.
Опять горели мысли, жгли голову, отгоняли сон.
«Пропал я, — думал он, — и никто не заступится. Никто…»
С такой холодной очевидностью это сделалось ясным, — таким безгранично одиноким и заброшенным он себя ощутил, что стало страшно, как человеку, заблудившемуся в тайге.
С ним-то кто? Кто? Здесь — никого.
Там — в сопках — партизаны. Их травят, как и его. Еще дальше, где-то в фантастическом царстве — устроенные люди. Советская Россия. Как далеко до этого царства!.. Полететь бы… Ведь таких, как он, не один. В десятках городов тысячи людей мечтают и томятся по лучшем мире… Почему нельзя улететь? А здесь, в этом городе, в тюрьме, разве не сидят сейчас люди, не думают, что их завтра, может быть, сегодня поведут на горку?
— Много, — жмурил он глаза, — много нас… Почему же? Нет, — внезапно вскочил, — завтра уйду. По тракту, по снегу — замерзнуть лучше…
Вспомнил приятеля, Ваську Канавина, слесаря, расстрелянного недавно, и повторил:
— Замерзнуть лучше. Возьму в лавке рукавицы, шубу… у хозяйки хлеба. Жалко — катанки худые…
Опять лег, опять свернул папиросу, и рдяный уголь язвил темноту.
Поднялся, одел полушубок, шапку и вышел в сени. Открыл дверь — заскрипела. Вольный свет кругом — беги, куда хочешь. Почему стоишь?
И сейчас же у ворот хрустнули шаги.
Синяя тень пала на снег через подворотню.
Архипов скакнул за порог и сунулся за угол.
Калитка визгнула, брякнула кольцом, отворилась. Осиянная блеском луны вынырнула рослая теневая фигура и остановилась в раскрытой калитке.