Через минуту Степан, «разобравшись», метал молнии Нине Евгеньевне:
— Убила девку, негодная.
— Ты сам, ты сам же ушел. И чемодан позабыл у дверей.
Ночь, такую же гиблую, как в октябре, несмотря на начало апреля — Ариша всю пробродила. Шла бульварами вниз. Долго стояла у Достоевского, книги которого зачитала до точек. Потом у храма Спасителя.
Как вернулась в коммуну, что с ней было этою ночью, — ничего Ариша не помнила.
И не помнила многих дней и ночей.
В тифозной горячке она провалялась недели. Когда очнулась — долго искала себя. Свои руки и плечи.
И увидала Степана.
Ловил дыхание:
— Помнишь, как в лазарете. Теперь квитаюсь с тобой.
— Не отходил.
— Искал, Ариша, тебя. Душу вымотал. Я бы с ней не сошелся. Пусть хорошая, да холодна.
Твердели ноги с трудом. Словно вода в них. Но поправлялась.
Степану всё рассказала. И про Шкорина. И про ребенка.
— Видишь, какая я грязная. Ты, Степан, виноват. Жила бы тихо в деревне.
— Глупая…
— Только, Стёпа, теперь я боюсь. Несчастным сделаться можешь…
— Я слыхал, что тиф убивает. И вообще пустяки. Ломаться будешь — нарочно достану.
От детей не ушла. Степан захаживал часто. Уговаривал переселиться к нему.
— Детей, Степан, я не брошу. Люблю их больше тебя…
— Значит, дело мое — ерунда. По пословице: кончил дело — гуляй с женотделом. А жить по прежнему думал.
— Детей не брошу, Степан.
Приходил. С детями свыкся. Гостинцы таскал. И подолгу глядел на Аришу.
Стихи: Вл. Жилкин, А. Ясный, М. Рудерман, М. Малишевский, Т. Дмитриев
ТЕЗКА.
Ударит ли гнев по сердцу плеткой,
Сойдется ль в мыслях клином свет,
Тоскую ль, нелюбим красоткой,—
Гляжу на ласковый портрет.
И вдруг краснею, как березка.
Когда за письменным столом
О Марксе старый друг и тезка
Беседу поведет тайком.
Начнет бранить за вид унылый,
Шептать, прищурясь со стены:
— Ты болен, тяжко болен, милый,
Худой болезнью левизны.
Как горестно тогда по строкам.
По комнате в мышиный лаз
Сочится разум жарким током
Из прорези монгольских глаз.
И хочется на полуслове,
Цветистый сон стряхнув с плеча,
Понять, что в мире нет толковей
И ласковее Ильича.
Владимир Жилкин
* * *
И был. Мне надо было сталью
звенеть. И был я как стальной,
но есть усталость и у стали
отливающая синевой.
И у людей есть. Под глазами
есть у людей стальная синева,
у тех, что многое узнали
и не сказали все слова.
Так хочется иной раз лечь,
прилечь и отдохнуть хоть малость,
хоть малость вышибить из плеч
в плечах застрявшую усталость.
И ороситься волчьим потом,
забыть и повернуть назад:
мои тяжелые глаза,
мою чахоточную поступь.
Но строг тяжелый горизонт,
он, как и мы, забыл про жалость,
и будто бред. И словно сон
моя вчерашняя усталость,
и снова злой и милый путь,
меня уводит по проселкам,
туда, где, славя вещий труд,
дымят рабочие поселки.
И если я грущу о ком,
и думаю о чем не надо,
все оттого, что боль тоской,
тоской, что не взглянуть глазком
на сделанную нами радость,
что в ночь разбухнет голова,
что в волчью ночь, под звездной кровлей,
я захлебнусь соленой кровью,
не досказав свои слова.
А. Ясный.
* * *
Ночей апрельских не пересказать
И только булькаешь веселым сердцем;
Зимой — лазейка в май через глаза,
В которые б глядеться и глядеться;
В апреле же лазейка напрямик
Через звезду и собственный язык.
Кромсает воздух будто бы ножем
Далекими гудками и свистками,
И я по голову перегружен,
И под ногами кирпичи и камень!
Швырнуло в май, швырнуло как в ручей,
Волна шипит, захлестывает, душит…
А я накрылся полотном ночей
Уткнулся носом в ветер, как в подушку.
Люблю ногами шаркать и бродить,
С самим собою ночью говорить
(Заборы, фонари и люди — мимо…)
И думать, что вот эта болтовня
Никем не рассыпалась до меня,
Что болтовня моя неповторима!
Я ночью никогда не промолчу
Веселому, ребячливому сердцу
О том, что жить до чортиксв хочу
И в чьи-нибудь глаза глядеться;
О том, чтоб долго, долго надо мной
Дышали б небеса и не мешали
Мне потрясать вихрястой головой
И шевелить квадратными ушами.