Т. Дмитриев
ДЕРЕВЕНЬКА
Степан Митрич проснулся в обычный час. Глянул на слепые окна. Ничего не разберешь, все заросло белым, как сахар, льдом, а ровно бы светает. Сел на краешке печи, ноги свесил. Сильно понажгло спину, ровно по ней горячим утюгом шаркали.
Заголил волосатые ноги и заскоркал по ним ногтями. Долго чесал и все больше чесать хотелось. Густо сыпалась шелуха с кожи. Не глядя, нащупал сзади валенки, обулся и слез.
На голбце спала старуха. Прижалась спиной к теплой печке, подложила под щеку ладонь и так-то сладко, по-бабьи, похрапывала. Открытый рот казал зуб спереди да черные пеньки подальше, а в горле — будто колесики бегали, повизгивали, поскрипывали.
Степан Митрич посмотрел на жену. Разглядел сморщенное лучистое лицо, сухие жилистые руки, — вздохнул:
— Стареет баба… А, ведь, что твоя репа была!
Одевался и грустно покачивал головой.
На дворе мерин первый поздоровался с ним хрюкающим ржаньем. Корова сонно поглядела и задвигала тупым рылом.
Старик погладил лошадь, поколупал на спине навозные корки. Мерин ткнулся головой в засаленный полушубок.
— Ага, пожрать захотел? У-у, прорва! И куда в тебя лезет? Только успевай верюшки таскать.
Замахнулся на него кулаком, а сам только погладил по пыльной шее.
Когда отворял ворота, петли ржаво проскрипели жалобу на мороз, и от скрипа мурашки крошечными лапками пробежали по спине.
С сенной верюшкой зашагал к сараю. Мимоходом завернул к житнице, потрогал замок, снег осмотрел. Все в порядке.
С гордостью поглядел на свою избу. Дворец — не пятистенок… На всю деревню красуется он, «мизиминтом» с витыми столбиками, с хитрой резьбой по карнизику. Оконные наличники расписным узором по краям растопырились. Сгонит солнце снег, уберут солому с запележенных стен, — приходи тогда, кума, любоваться!
Набрал Степан Митрич в прикутке дров и в избе нарочно шваркнул их к печке погромче.
Старуха на голбце зашевелилась.
— Ты, Митрич, встал?
— Давно уж…
— Чего меня не разбудил?
— Зачем зря подымать? Не надо было, вот и не будил… Вставай печку топить!
Обувалась бабушка Наталья, сама под нос наварчивала, пряча довольную беззубую улыбку:
— Избалуешь ты меня, после и сам не рад будешь.
— Чай ты у меня одна!.. Коли сыновья не хотят помогать, так еще я жив. Не пропадем! Стряпай пока, а я пойду около дома пошишусь.
За чаем Степан Митрич пил стакан за стаканом, отрывал куски от большой горячей пекушки, жевал, чавкал.
— Плохи наши дела, старуха! Отберут у нас «вечность»-то…
— Брось, отец, пугать!..
— Декрет вышел, намедни председатель бедноты пояснял… Всю землю: и надельную, и собственность смешать в одну кучу да снова переделить. А делить на всех: на баб, на детей, на мужиков. Вот какие дела-то…