— Нам-то больше дадут, ай меньше?
— Кто е знает? По скольку на человека падет… Нам вот на меня дадут, на тебя, на Мишука… Будь Микита жив, и на него дали бы.
— А на Миколая?..
— Не знаю… Кабы дома жил! Он с бабой, робят трое, много бы дали, только работай. Да, ведь, нет его…
Взметнулось материно сердце:
— А ты помирись с ним, Степан Митрич. Уж больше десятка годов он по чужой стороне шатается, — чай, надоело. Теперича у него семья, детишки, сам-от, небось, посмирнел. Хоть бы я на старости лет мнучат понянчила.
— У тебя одно бабье на уме!.. Не видала ты мнучат? Тут — главное дело — земля. На троих-то што придется? Пустяк… И рук не к чему приложить.
— Вот и помирись, отец… Погневались один на другого, потешили себя, — и будет… Недавно он тестю письмо прислал. «Фабрики, — пишет, — встали, покупать не на что, торговля плохо идет. Как жить с детьми, — и сам не знаю»… По селам ездит, меняет. А есть все нечего… Помирись! Возьмем земли, работать будет, ну, и проживем…
— Боюсь я, мать… Главное, — не послухмянный, только все наперекор моей воле шел, а мне перед ним смиряться тоже не рука. Стар уж я себя переламывать. Из-за чего и тогда прогнал… И сам я думал вернуть его, долго думал. Кабы он другим стал, разве плохая жизнь у нас пошла бы? Парень не дурак был… Ну, и здорить зато мастак!
Не теряла надежды Наталья Кирильевна, гнула понемножку свою линию. Только так и можно было говорить со стариком: горяч был.
— Полно-ка ты!.. Чай, он уж присмирел давно. Не так мне его жалко, как детей. Мал-мала меньше, нонче не емши, завтра поговемши, — разве сердце не обольется кровью? Все своя кровь… Мы уж совсем старики. Мишутка — в армии, а работа не ждет. Помирись, отец!..
— У тебя, Наталья Кирильевна, на плечах-то голова, да и у меня не тыква. Знаю я его… Такого супротивника поискать только. Не уживемся мы с ним, чует мое сердце.
— Чай, не чужие… Только два ведьмедя, говорят, в берлоге не уживаются. Ведьмеди вы, что ли?
— Хуже!..
— Как хоть, отец…
Наталья обиженно поджала губы и отвернулась к самовару. Степан Митрич тоже замолк, с шумом уркал с блюдечка чай, жевал пекушку. Самовар сердился, фыркал.
— Так помириться, говоришь, старуха? А?
— Помирись, отец!.. Неужто за двенадцать годов у вас обоих сердце не утихомирилось?
— Ну, будь по-твоему!.. Сходи к училке, попроси письмо написать. Пропиши: будет сердиться, приезжал бы со всей семьей, хрестьянствовать будем. И еще пропиши: не приедешь, мол, — земли не дадут… Будет, поморил детишек, потешил себя. Попробуем опять вместе пожить… Ну, а коли что не по-нраву ему будет, — разделимся, все одно мы не делены. Да снеси училке-то хоть с пяток яиц за труды, неловко задарма́-то…
Поставил опрокинутый стакан на блюдце и с шумом отодвинул от себя:
— А коли опять будем ругаться, — так и знай: уступать я ему не буду, меня не переломить. Так и ему пропиши!..
— Полно, старик! Ты только погляди, какая жизнь-то у нас пойдет. Живи да радуйся!
— Дай-то бог…
Старик ушел в прикутку колоть дрова. За работой все думал о сыне, лицо и хмурилось, и улыбалось. И топор чувствовал это… То звенел угрозой, со злостью впивался в чурбанное мясо, то ловко перегрызал плашки, легко взлетал вверх…
Николай приехал на масляной.
Наталья обнимала сына, сноху, внучат. Сноха растрогалась и даже всплакнула, благо слезы близко оказались. Дети молчали, только глазенки таращили, когда незнакомая старуха тискала их на тощей груди. Сам Степан Митрич петухом ходил вокруг да около, рокотал густым голосом.
Николай свысока посматривал на радость матери и ждал, когда, можно будет умственный разговор начать. А случай все не представлялся, и его это начинало сердить.
— Вы, мамашенька, задушите их. Они вас совсем не знают, им очень даже удивительно… такая встреча…
— Ничего, Миколаша, оглядятся, привыкнут. Что они у тебя какие замореные?
— По причине, значит, продовольственного кризису… На картошке да моркови жиру не нагуляешь.
— Знать, плохо без отца-то жилось? — спросил старик.
— Спервоначалу-то ничего… Как оставил я в юных летах свой отеческий дом по независящим, значит, причинам, — пошел определяться на фабрику. Немножко на фабрике помаячил, скопил пятнадцать рублев, — стал с лотка торговать. Дальше — больше, полок открыл. Жил припеваючи… Тут женился, вот они пошли. Ну-с, трудновато в те поры стало, да по милости божьей я свою фортуну из рук не выпущал. Доходы приумножаться стали, к войне у меня уж хорошая лавчоночка была. Война меня первая подсекла. Как начали к ратникам подбираться, — я сейчас на железную дорогу. Торговля падать стала, одна супруга не в силах была справляться. К революции мои финансы уж наполовину иссякли. При Керенском, дай бог ему здоровья, я было в гору полез. Ну-с, а как эти самые товарищи осадили меня сразу на весь мой магазин, я и начал тонуть. Предел капитал-обороту вышел полный. На службу не принимают, — торговцем был, гоняют на разные повинности, а платы нет. Огляделся я да завел торговлю новую, спекулянничать стал. Дело не дурственное…