Николай притих. Молчал и Степан Митрич. Наталья Кирильевна сидела на голбце, подперев голову ладонью, и по-бабьи жалостлива смотрела на сына. В старое сердце прокрадывался страх. Не зря ли она поторопилась, не рано ли попросила мужа вернуть сына?
Рыжий втаскал рожь. Три мешка торчали кичками из угла. Оба спекулянта весело разговаривали, изредка хохотали в две глотки.
За ужином рыжий жаловался на заградительные отряды. Стал просить старика взять от председателя бумажку, будто везет хлеб на мельницу. Ничего не сказал Степан Митрич, только головой помотал.
Гостей уложил спать на полу. Николай с женой ушел на чистую половину. Долго слушал на печи старик, как ворочались спекулянты да Николай с бабой шептался. Стало досадно. Вспомнил о новой корове, заулыбался и вскоре захрапел.
К Григорью-коммунисту приехал из Питера сын Иван. Приехал не один, с бабой.
Мужики сошлись поглядеть на парня. Лет десять, как ушел в солдаты, отслужил свой срок и остался на повторительную, «шкурой» заделался. В германскую войну, был слух, все четыре георгия заслужил, подпрапорщиком стал. Гордился им тогда Григорий.
Приехали гости в нанятой телеге, добра привезли целый воз. Иван ловко соскочил у отцовской избы, бравым шагом подошел и помог слезти какой-то барыне. Деревенцы глядели и смеялись. Оперлась барыня об Иваново плечо, подождала, не подойдет ли еще кто поддержать, и кое-как, совсем не по-деревенски, слезла. Взялись под ручку и в избу пошли. Именье втаскали сыновья Григорья — Фешка с Ромкой.
Денька через три заглянула Орина к Степану Митричу. Наталья со снохой так и врепнились в нее с обеих сторон:
— С кем это у тебя, Орина, Иван-от приехал?
— Ох, и не говори, милая, прытком бы его поразило!.. Чище отца выстраивает! Вошел с ней в избу, лба не перекрестил, прямо за руку: — «Здорово, мамаша! Здравствуй, папаша!..». Сколько годов не виделись… Я было-всплакнула, хотела обнять, а он — «Оставьте, мамаша, ваши нежности!..». Чтоб те треснуть!.. Поставили мы самовар. Сели они. Тут его барыня вынимает из чимоданту мешочек с сахаром, дает всем по куску, а мешок опять прячет. Переглянулись мы с отцом, однако молчим: что дальше будет? — «Давно ли, спрашиваю, ты, сынок, женился? Что-то не писал нам про это?..» — «Я, говорит, не женился, а так, — живем в любви да согласе, и все тут»… Чуть-чуть я не ахнула. Ну, думаю, чеботуху какую-то подцепил! Без венца, не спросясь отца-матери, да еще и к нам ее везет. Гляжу, — и мой Григорий хмурится. Говорить да говорить, — и узнали: какого-то она не то барина, не то купца жена, пискулянничала, деньжищ уйму заработала, а теперича отдыхать приехала… Баба ничего, тихая, слова обидного не молвит, а все сердце не лежит к ней. Главное дело — чужая жена, а живет с Иваном. Еще то нехорошо, — словно нищих, за каждым чаем кусками сахару оделяет. Фешка с Ромкой так волками и глядит. Боюсь, не вышло бы чего…
— Чему выйти? Парень он у тебя, ровно бы, хороший, не грубиян, не драчун. Кажись, не должно бы…
— Политикантом, милая, оказался… Я, говорит, сочустующий есерам, — скоро и совсем к ним припишусь. Спорить с отцом начнут, — хоть всех святых вон выноси!.. Вчерась из села Капитошка Королев с Панькой Кокушкиным пришли, тоже коммунисты, распоразишные… Тут уж я сама из избы убегла… Прямо сил моих не хватает ихние слова слушать… А Фешка с Ромкой злятся. Им за отца девки проходу не давали, а тут еще брат с чеботухой заявился. «Вся, говорят, семья ваша непутевая!..»
— Видно, Орина, и впрямь не жди хорошего.
— Нет, нет, уж чует мое сердце! Что-нибудь да будет… И на деревне — то косятся на нас… Оба свой нос везде стали совать. Начну говорить своему-то старику, а он — «Я по справедливости поступаю, как наша программа велит»!.. Вот и поговори с ними. Прямо сладу нет, оба так на стену и лезут…
Вещун материно сердце!
В пятницу на пасхе стала Орина керосин в лампу наливать, пролила на пол да в темноте и не заметила. Пол щелястый был. Закурил Ромка цыгарку, бросил спичку в лужу, а керосин и вспыхни. Проскочил огонь под пол и давай там клубить.
Как на грех, мужиков дома не оказалось. Отец к коммунистам в селе ушел, Иван с бабой в лесочке, а Фешка с девками гулял.
Ромка по избе заметался, Орина же с испугу выскочила на улицу и заорала благим матом:
— Батюшки, пожар! Гори-им!..
Мужики под окнами гуторили. Ввалились всей кучей в избу и давай тушить. Кто половицы выворачивает, кто перегородку ломает, у Ивана чемодан раздавили. И тушить-то нечего, а набедокурили — в неделю не поправить. Потушили да в темноте за Ромку принялись. Тыкают ему кулаками в бока, сами приговаривают: