— Ну, и держись, коли тебе охота!
И Николай отходил от отца. Качал головою Степан Митрич:
— Плохой ты крестьянин!.. Отвык от работы на легких-то хлебах, вот тебе и не кажется у нас.
И шагал старик на огород частокол чинить, пока не звали обедать.
Яровой клин кончили. Черной полосой красовался он на солнце, словно кто это место сажей замазал.
У Степана Митрича с сыном нелады пошли. Редкий день проходил без ругани. Поник головой старик, тугие ползали в голове мысли:
— Дал я промашку, неча сказать! Рано к себе взял, пускай бы еще пошлялся. Старуха все…
А Николай день ото дня все злее становился. Раздражался от всякого пустяка. Когда ехал, — хорошо знал: не даст ему отец на боку лежать, работы по горло будет. А пожил, поработал яровую и уж по другому стал думать. Все с женой шушукался. Ольга была баба смирная, после голодухи еще смирнее стала и отговаривала мужа хоть еще немножко пожить в согласии, очень уж нехорошо сразу-то содом начинать. Николай только огрызался на ее уговоры.
Не хотелось старику ссориться с Николаем. Как всегда, рано вставал он по утрам, поскорее уходил из избы. И раньше до работы жаден был, весь свой покой в ней находил, а тут и совсем запоем работал. Радовался, что работа все его мысли разгоняет, не дает думать о сыне. Одно знал: начнет ссориться — сыну уж ни в чем не уступит.
Николая невиданная уступчивость отца только пуще настраивала на озорство. Не понимал он ее и придирался к отцу, к матери, лишь бы случай подошелся.
Стал отец отругиваться.
Наработается старик досыта, Наталье дров принесет, ее разбудит:
— Вставай, мать, я дрова-то уж в печку похлал!
Наталья печь истопит, самовар согреет, тут и Николай глаза протирает.
Не любил, ох, как не любил старик лентяев! Промолчать бы, а ему терпенья нет. Бросит слово, чтобы только душу отвести:
— Гляди, мать, как купечество-то до полден проклажается. Учись у сынка!
Николай так и взъерепенится:
— А тебе завидно? Работай, коли очень здоров, я меру знаю.
— Мера-то у тебя, видно, резиновая, растягивается больно здорово. На деревне все, поди, мальчишки наработались до поту, а ты только глаза протираешь. Не стыдно с толстой-то харей лежать?
Ввязывалась Наталья:
— Помолчи, старик! Попривыкнет, дай срок… Хорошее ли дело, кажный божий день ссоры да свары? Шабрам на смех…
— Ты, старуха, не ввязывайся не в свое дело! Знай свою печку… От вас, заступниц-матерей, все зло!
— Ну, ты уж наговоришь… Сядитесь лучше чай пить, самовар поспел.
— Ольга! — толкал Николай жену. — Вставай чай пить. Буди детей…
— Не будет из тебя, Миколаха, толку! — мотал головой Степан Митрич.
Пуще всего в сыровоз ругань пошла. Пока вытаскивали прясла да разбирали стену, все шло мирно, гладко. А как стали навоз на колесни накладывать, тут и началась катавасия.
Старик за зиму раза четыре хлевы переставлял. Хотелось ему навоз получше перемешать. Своего он добился, только на спайках пласты неровные вышли, местами даже торчком стояли.
Степану Митричу дело знакомое, пласт у него блином со сковороды снимается, а Николай за двенадцать-то лет от такой работы поотвык. Забьет вилы в пласт, пыхтит, пыжится, а дело все не выходит. У одних вил черенок ровно соломинку перехватил. Рассердится, дернет кверху, вилы как-то скользнут, зацепят немножко, — новая беда. Навоз либо вверх летит, либо всю рожу залепит, — иди, умывайся. Отцу смех, а Николае сердце злобой распирает.
Станет отец учить наваливать, — Николай пуще бесится. На руках кровяные мозоли набил. Стоит в сторонке, на ладони дует.
— Ты гляди на меня! — учит Степан Митрич. — Вот сейчас надо уголок срезать. Воткнуть вилы, за черенок приподнять, — пласт и оторвется… Вишь?.. А теперича вот этот бугорок и сам дастся. Давай-ка, бери вилы!
— Не буду!.. Пропади он пропадом, весь твой навоз! Не подохнуть мне из-за него.
— Будет тебе фордыбачить-то, дурак! Чего встал? Вдвоем как ладно дело-то пойдет.
— А вот и не буду!..
— Не надо… Коли не стыдно с толстой-то рожей стоять, — стой, накладу и один.
Степан Митрич молчит, только сопит от усердия. Воз наложен. Старик забирается наверх, подпрыгивает, утаптывает; не свалилось бы в глубокой колее. Спрыгивает вниз, и навоз чмокает и пузырится от прыжка. С размаху хлопает по утоптанному каракулей. Загнутые железные зубья крепко впиваются в плотный навоз.
— Будем возить на дальнюю полосу. Помнишь, я тебе в воскресенье-то показывал? Вдоль дороги, гоны длинные… Не забудь только: крайняя к дороге, три загона, это Гришука коммуниста полоса, а за ней пять загонов — наши. Веди лошадь-то… Верюшку с травой не раздави, в сторону отставь!