— Подождал бы хоть один денек. Воскресенье нонче…
— Прождешь, — как бы хлеб не ополовинился!
— Я, что ли, возьму?
— Почему я знаю!.. Ключи-то не у меня.
— И за что только ты, Миколашка, взъелся на меня? Ровно на лиходея…
— А разве ты мне не лиходей? Кто меня из дому выгнал, кто все лето работой мучил?
— Дурак ты дурак… Ты думал, — повали бог-от кормит?
— Рассосуливай кому другому, а не мне! Бери ключи-то, — пойдем!
Вздохнул старик, пошел. Весь день сусеки через кадушку пересыпали, хлеб делили. Не успели кончить, — сын вывозить торопит:
— Очищай мою житницу, мне свое имущество класть некуда! Да ключи давай…
— Ты бы хоть лошади дал мешки-то перевозить.
— Наймешь, ты и так богат!..
Спасибо, Ромка коммунистов помог перевозить, в клеть сложить. Мелочь старик таскал на себе. Николай сзади ходил.
Старик тащит колесные шины.
Николай бубнит:
— Чего их тащишь? Не знаешь, что я буду колеса обтягивать? Мне шины самому понадобятся.
— Понадобятся, — купишь! а захочешь быть хорошим сыном, придешь ко мне да честью и попросишь, — подари, мол, мне, батюшка, шины, нечем колеса обтянуть.
Несет Степан Митрич кадочку с мочеными яблоками.
Николай сзади ворчит:
— Разве старикам по зубам яблоки? Мои детишки как бы им рады были.
— А ты и пошли детей к баушке… Она их любит, не откажет им, стоит только попросить…
Степан Митрич перетащил свое именье и отдал ключи сыну.
После покрова Григорий-коммунист захворал. Рубил в лесу сухостой с валежником, целый день мокнул с сыновьями под дождем, на работе разогрелся, распарился, разделся, — ну, и прохватило мужика. За ужином все на озноб Орине жаловался, поел кое-как, а ночью его и разожгло. Свалился Григорий, хоть и крепок был.
Орина придвинула к лавке скамейку, устелила постель, и улегся на ней Григорий, улегся надолго. День и ночь то палит его, то в холод бросает, словно из печки в воду холодную кто перетаскивает. Сбилась Орина с ног. Двор скотины полон, напоить-накормить надо, а тут еще муж, как младенец малый, стонет да охает на постели. Хорошо еще, — парни послушные, все без отговору делают, а то хоть реви.
И без того не раз всплакнула Орина. Жалко мужика! Всю жизнь душа в душу прожили. Взгруснется ей, — дело бабье, сидит у постели и рекой разливается. Григорий уж на что ослабел, еле-еле руками-ногами ворочает, а и то бабу жалко станет. Повернет к ней голову, утешает:
— Не горюй, Орина! Что ты все плачешь? Только меня в смущенье вводишь… Не выживу — ничего уж не поделаешь, один раз помирать-то…
Орина сквозь слезы причитает:
— Ах, Григорий Карпыч, как же мне-ка не плакать? Диви бы жил ты по-хорошему, как все люди, а то… И подумать страшно, не токма еще что…
— Чего еще там надумала?..
— Вон в Давыдовке коммунист помер, так его индо скрючило всего. Бились-бились, — разогнуть не могли. Завернули в рогожу, втиснули в гроб да так и зарыли. А в Кочетовке у мертвого коммуниста язык-от до пупка вытянуло…
— Орина, брось ты глупости говорить, и без тебя тошно! — стонал больной. — Не всех дураков слушай!..
— Ково хошь на деревне спроси, все про это знают. Мне что, я не свое говорю… И ты тоже хорош!.. Все у тебя глупости говорят, один ты говоришь умности. Ну, скажи, разве не бог тебя наказал хворью?
Молчит Григорий, будто не ему говорят. Видит Орина, — сердитыми словами не проймешь, плакать начнет.
Как-то председатель бедноты навестить пришел. Сел у постели на табуретку, у Григорья про здоровье спросил.
— Плохо, брат… Не умереть бы…
— Что ж, когда-нибудь и умирать надо! Мой покойный отец перед смертью проговорился: «Лежу, говорит, сынок, а про себя думаю: и умрешь — не беда! Сынки закажут попу десятка два панафид да сорокоуст, поминки справят… Глядишь, от самого-то страшного места в аду и отмолят. Вот я и трушу!» Да, брат, хорошо бывало умирать было… А теперича кто уж в это крепко-то верит? Может, — и закажут, а все сумленье берет: ну, как толку от этого не будет? Потому — веры такой не стало, а без веры нашему брату-мужику страшно. Рассудить, как и что, он не может и веру потерял. Бог-е знает, что там будет!
— Ничего не будет! Подохнешь, и все тут…
— Хорошо, кабы так. А выйдет дело по-иному, ты уж коммунизм-от свой здесь оставь, он тебе там, чай, не понадобится.
— Тебе для домашнего обиходу откажу… Небось, и без меня он не иссякнет!
— Вишь, какой ты еще зубастый… Одначе, прощай покудова, надо корму натаскать.
Все хуже и хуже Григорию. Ворочается на постели, кряхтит, стонет. А мысли нет-нет да и вернутся к смерти. Страшно мужику… Пожить хочется, еще совсем не стар, а хворь одолевает. Может, и вправду бог его наказывает? Не все же люди врут, случается — и правду сказывают.