— Засеял немного, семян не было по осени…
Баба подозрительно поглядывает на Гриню. А он, не смотря на уходящих девушек, молчаливо дымит папиросой. И — вдруг оживляется: распахивается наружная дверь, — в двери меховая шубка, шерстяной — с алыми разводами — платок, а в платке, словно розовый камень в перстне, прекрасное, землянично-смуглое личико.
— Вот и младшая, — весело покашливает хозяин.
Глубоко вздыхает о чем-то баба.
— Веруша звать ее.
Девушка снимает пальто, улыбается. Лукавая улыбка, тонкий стан, широко-разбросанные брови, смоляные, темные-темные, волосы. Совсем цыганенок. Красавица.
Гриня, осторожно подталкивая меня, шепчет:
— Заметано, женюсь.
Баба почему-то все вздыхает. Потом, вместе с девушкой уходит.
— Чашечку позвольте, — тянется хозяин.
Гриня, подвигая чашку, улыбается.
— Чашечка-то чашечкой, а вот о деле давай поговорим.
Хозяин, наливая чай, прищуривается.
— Так-с?
— Сватаемся, значит, за младшую…
— За мла-адшую?..
Мужик забирает в широкий обруч руки широкую, как сноп, бороду, покачивает головой:
— Молода она, сямнадцать только стукнуло.
— Не отвиливай, хозяин. Может, просватана, так — говори прямо.
— Нет, слабодна.
— Ну, так отдавай.
Гриня, поднимаясь, охорашивается.
— Рази плох жених?
Мужик смотрит на его шерстяной костюм (алый платочек над сердцем), на тяжелую часовую цепочку, на замшевые, завитые усы.
— Зачем плох?..
Подходя к Грине, оглядывается на ситцевый полог (смолкли гусли за пологом) и шепчет:
— Верунька-то, вишь, того…
Мужик, криво улыбаясь, чешет в затылка.
— С изъянцем, значит.
— Это для нас штука маленькая, — отмахивается Гриня, — мы, так сказать, без предрассудку.
И — переходит на деловой разговор: о приданом. А, взглянув на вышедшую из-за полога девушку, подталкивает меня и весело шепчет:
— Женюсь, страсть пондравилась.
А сам не спускает глаз с девушки, склоненной у окна, — любуется тонким личиком, короткими, мягко спутанными волосами, широким платком с маковыми разводами, лениво лежащим на узких, хрупких плечах. Девушка то оглядывается (легкое сиянье ее улыбки застенчивым румянцем заливает Гринино лицо), то пройдет по избе девичья поступь мягка, легка и изящна, то, уходя за полог, напевает — тихой, как замолкающий бубен, золотой скороговоркой.
— Красавица, — ухарски подбоченивается Гриня, когда мы остаемся одни.
Мы сидим с ним в углу, он о чем-то задумывается, я смотрю на тюлевый избяной полумрак, на окна, за которыми в голубой прозрачности вспыхивает, смотрясь в матовое зеркало снегов, серебряная звезда любви и дружбы — Венера. По снегам, по зеркальной их чистоте, идут тихие подруги Венеры — любящей женщины — мечтательность и нежность: сумерки. А за сумерками — вечный их спутник: вечер.
Вечером — беседа — на беседу, в просторную, светлую избу, мы приходим очень рано, в тот тихий час, когда девушки еще плетут тонкие узорные кружева и тихо, словно во сне, запевают свои первые, старинные-старинные, песни. Старинная песня, которую всегда слушаешь с мягким волнением и волнующей нежностью, напоминает мне белого, нежного голубя. Девушки поют все уверенней, но в то же время тише и тише: так и кажется, что белый голубь, порхая по девичьим плачам, звенит мягко-раскинутыми крыльями, касается серебряными крыльями порозовевшей щеки, а, успокаиваясь, рокочет, — голубиный рокот грустен и ласков, как белая дрожь сердечка той девушки, которая запевает в молчании:
Но прекрасные старые песни поются все реже и реже. Умирает старая деревенская песня. Замолкает милая песня о льняных кудрях, цветном сарафане и троицких ландышах. Песню вытесняет романс, как разгульные «Ах, вы сени», вытесняет изломанный «тусте» (тустэп) и апашский «танго», завоевавший, хотя и задним числом, почетное место на деревенских вечеринках.
Но, пока, в ранний час святочной беседы, еще вспоминается старина. Бел-кудрявый Лель невидимо ходит среди девушек, кокетливо поглядывая на опущенные ресницы, нарядные кофточки и узорные кружева на коленях.
Гриня, приглядываясь, ищет свою невесту (она прячется где-то в углу), все время охорашивается, покручивая замшевые усики, приглаживая волосы и оправляя алый платочек над сердцем. Заметив смуглое личико, розовеет и волнуется.
2
Песни и частушки записана в Середском уезде, Иваново-Вознесенской губернии, зимой 1924 года.