Мюриды, приставленные ухаживать за мной, жадно хлобыстали водку стаканами. Девушка, с мертвым, неподвижным лицом, вытягивала из гармонии унылые звуки. Ей приказывали замолчать — она безразлично кончала. Приказывали играть, — она с тем же мертвенно-неподвижным лицом растягивала гармонь, рвала из нутра боль и тоску, визгливый плач…
В комнате душно и жарко. Надышали, накурили, лица багровые, потные.
— Танцевать!
Гармонь заплакала молитву Шамиля. Упившийся мюрид, местный учитель, выскочил на середину комнаты и пошел гибко извиваться, выщелкивать ногами, с визгом —
забаламутил потный воздух. Потом выхватил кинжал, выхватил кинжалы у других — два в зубах, два в руках — и в сверканье клинков заметался по комнате. Дикая пляска, с режущими криками, свистом —
Далеко за полночь шел дикий разгул мюридов в ауле, где скорбь и печаль об Али, арестованном неверными…
Аул Гудермес, 5-го июля.
На утро мюриды выкатили линейку, долго стоявшую без употребления, впрягли пару сытых коней, и мы с добрыми пожеланиями запылили из гнезда мюридизма.
Дорога побежала к далекому, синему перевалу. Утро, а солнце ослепительно жжет. И опять клубится пыль из-под линейки, долго, лениво виснет над дорогой. Желтые поля пшеницы застыли в знойной истоме.
Ехал с нами председатель ревкома соседнего округа (волость). Раздерганная, выщипанная бороденка, ссохшиеся губы и под ними три зуба — два вверху, один внизу. Когда смеется, а смеялся и пел он всю дорогу, три зуба ехидно щерились на нас, на ссохшиеся поля, на знойный застывший воздух. И перло из него чадное самодовольство:
— Я присядатель, мой републик за Герменчук, мая власть двасать аул… И-эх, гони собак-лошадь, и-и-и…
Возница учитель-мюрид хлестал по коням. Кони жарко схватывали дребезжащую линейку, — взмокли, секлась сквозь кожу темная кровь, мухи звенели в знойном воздухе.
— Альксей, — голос у председателя хрипло-скрипучий и дохнул на меня гнилью, — мая хочет водки, давай…
— Нет водки, а если была бы — жарко пить…
Учитель смеется:
— Водка есть…
Услужливые мюриды сунули в мою сумку две больших боржомских бутылки.
Председатель завертелся на зыбкой линейке:
— Давай, пить надо.
Вытянули водку. Предревкома из вежливости предложил мне. Отказываюсь.
— Зачем, Альксей, не надо? Пить хорошо…
И его три зуба крепко вцепились в горло бутылки. Теплое вонючее сусло загулькало в широкую глотку. Не отрываясь, высосал полбутылки.
— Здорово! — похвалил его.
Предревкома оторвался от бутылки, ощерил хриплым смехом три зуба, сощурил замаслившиеся глазки:
— Ай, хорошо… пей, Альксей…
Бутылка опорожнилась у остальных моих спутников. Таким же манером исчезла и вторая.
Зной и духота. От выпитой водки председатель разомлел, отрыгивал зловонное сусло, щерил зубы. Рыгнул раз, два и запел о Зелимхане:
Учитель, тоже захмелевший, нахлестал лошадей. Лошади с храпом рвались сквозь зной и духоту. Задыхались кони, пеной взмылили бока, а желтые поля, звенящие зноем, бежали в даль. За линейкой билась клубами пыль, висла в неподвижной духоте.
По пути сомлевшая окружная власть вывалилась из линейки.
— Эт мой републик, мой власть здесь, — бормотал предревкома и свалился в тени тута спать. А мы дальше через горный хребет в центр округа аул Ойсунгур…
Синими сумерками въехали в аул, приткнувшийся на склоне хребта…
Утром ознакомлялись с работой ревкома. От всего ревкома нашли только двух делопроизводителей — русских. Молодые, задорные, быстро вспыхивающих злобой.
— Власть хотите видеть? По-нашему так — тюха там, матюха здесь, а колупай с братом уехали. Ха, полторы недели никого нет и никакой власти по-нашему нет. Как работаем? А вот, — один финагент стал требовать подводу ехать составлять списки. Зампред плюнул финагенту в физию, а потом размазал плевок пощечиной. Утерся финагент и пошел пешком. Жаловаться не моги, — съедят с кишками… Дела ревкома? Вот у себя на квартире держим. В ревкоме растащут. Был там замок. Особый замок, американский — ударишь по одному боку — запрется, ударишь по другому — отопрешь. Сейчас и этот замок украли.