Теперь-то вопрос, обращенный к Эльской, звучит вполне нормально. Почему она, русская, попала в окружение двух десятков евреев? Куда, дурочка, полезла? Хотя, конечно, все милицейские разговорчики были типичнейшей дешевкой, так как на квартире у Меламида собрался подлинный интернационал: и русские, и евреи, и латыши, и армяне. Однако подобный конгломерат не помешал оперативникам задавать двум студенткам Московского университета пошло-гадкие вопросы:
— Ну как вам понравились жидовские мальчики? — И угрожающе: — Еще раз заметим вас с ними — из университета выгоним!
Приятеля Комара и Меламида допрашивали с уговорами:
— Ты же русский…
— Русский.
— Давно их знаешь?
— Да.
— Что за ребята?
— Отличные ребята.
— И ничего особенного не замечал? Припомни!
Парень, пересказывавший нам достойный внимания разговор, объявил:
— И что я мог припомнить? Как Комар и Меламид христианских младенцев резали?!
А в отделении майор Савельев, прежде чем отпустить Рабина и Эльскую (с остальными не церемонились — почти всю ночь продержали), попросил их подписать протокол допроса и по-свойски поделился:
— Должно быть, попавший в больницу ошибся адресом. Наверное не там его побили. В беспамятстве он.
«Готова отговорка на случай шумихи — усмехнулся про себя Оскар, — милиция работает превосходно. Ошиблись по вине пострадавшего. И ведро с кровью — где-то в другой квартире».
Мне не довелось быть на несостоявшемся спектакле у Меламида. Но взбешенный наглостью гебистов я через неделю организовал сорванное действо на своей квартире. В комнату набилось тридцать-сорок зрителей — художники, дипломаты, зарубежные журналисты. Все прошло спокойно. Возможно, именно благодаря присутствию иностранцев.
Не успели мы переварить события на Ленинском проспекте, как приехавший из Ленинграда Рухин рассказал, что ему опять выбили стекла, и милиция вновь отказалась искать хулиганов. Впрочем, их адрес был всем нам превосходно известен.
Прощальное лето
Меня Таруса прилучала,
Светло баюкала ночами,
Качала сосны надо мной.
Мои московские печали
Лечила чистою водой.
В середине июня художники отправлялись кто в деревню, кто бродить по стране. В нынешнем году летние традиции не изменились, но настроение у всех было невеселым.
Государство бросило им перчатку, вызвало на дуэль. Все понимали, что надо принять какое-то решение, но никто накануне лета не знал, какое: прикинуться, будто ничего не происходит или контратаковать. Всем хотелось хоть немного отдохнуть, отдышаться, а уже потом, осенью, определить линию поведения. С тем и разъезжались.
Для нашей семьи это лето вполне могло оказаться последним в России. Ненавистная служба у генерала Ильина встала Майе поперек горла, и в июле она подала заявление об уходе. Мои редкие гонорары — пересыхающие в жару ручейки. Но основное, толкающее к отъезду, заключалось не в материальных трудностях. Все настойчивее Рабин, Немухин и Жарких уговаривали меня уехать и помогать им выставками на Западе. Да я и сам видел, что выбранная мною форма борьбы за свободу творчества и свободу вообще в сложившихся условиях почти себя исчерпала. Срок полученного из Израиля вызова истекал в октябре. Готовый поначалу подать документы в ОВИР осенью, я после зимне-весеннего наступления властей на художников снова заколебался. Если обстановка не изменится, имею ли я право на эмиграцию? Не будет ли это дезертирством?
Но до октября далеко, а сейчас, как и все последние годы, мы едем в Тарусу. В этом году мы вновь снимаем две комнаты у Фоминых. У порога нас встречает хозяйка, бледная изможденная женщина, в свои пятьдесят выглядит на все семьдесят. Мы к ней:
— Что это, Надежда Петровна, за безобразие такое! Больница опять недостроена, паром на приколе, по тарусской дороге, которую уже двадцать лет сооружают, еле до вас доехали.
Она досадует:
— Какая еще дорога! До нее ли? Со снабжением совсем плохо. То яйца, то масло, то колбаса враз пропадают. Про мясо и не говорю. Все продукты Москва забирает. А что позабудет, Калуга зацапает, словно здесь и не люди живут!
Тяжело отдуваясь, опираясь на палку, тащится и хозяин дядя Жора, бывший командир-пограничник, за пьянство до срока уволенный в отставку. Но пенсию ему, как и всем бывшим офицерам, платят порядочную, 120 рублей в месяц. Его брат, который всю жизнь гнул спину на колхозном поле, получает лишь 30.
В предвкушении выпивки он подгоняет садиться за стол. Хлопнув рюмочку, по обыкновению жалуется: