В просторном кабинете нас принимает «сам» Сычев. Знакомит с присутствующими: первым заместителем начальника Управления культуры Моссовета Михаилом Шкодиным, дородным мужчиной с благообразной седой шевелюрой, и невысокий широколицей женщиной Прасковьей Шлыковой, заместительницей того же начальника (сложная у них иерархия!). Здесь же Сухинич и нахохлившийся, готовый в любую минуту перейти в наступление, Петин.
Сразу же начинается бой по поводу выступления «Советской культуры». Петин изо всех сил тщится доказать — правильно все написано. Сорвали художники воскресник! А их и пальцем никто не тронул. И бульдозеров не было, и самосвалов. Кто-то из нас не выдерживает:
— И на костре картины не сжигали? И бульдозерами не давили? И иностранных корреспондентов не избивали? И вся мировая пресса врет?
— Вы же советские люди! — хмурится Сычев. — При чем тут мировая пресса и зарубежные журналисты? Забудьте о них! — «По-отцовски» журит он и нас, и Петина. Мы же свои люди, как-нибудь разберемся. И снова к нам обращается:
— Просмотр этот вы все-таки напрасно устроили. Одни неприятности из-за него!
В разговор включается Тяпушкин.
— Сто двадцать пятая статья Конституции. Свобода слова, собраний, демонстраций…
Сычев сдвинул брови:
— Не стоит вспоминать. Поговорим о выставке. Зачем вам пустырь? Ради нового шума? Неужели нельзя найти место поэстетичней? Переговоры с вами поручено вести товарищу Шкодину. Приступайте, не откладывая.
Мы поняли, что наверху больше всего страшатся, что опять пойдем на пустырь. Срочно засадили его саженцами.
Вечером слушаем новости по «Немецкой волне», «Би-Би-Си» и «Голосу Америки». Против бульдозеров, милиции и КГБ наше единственное действенное оружие — гласность. А за» гласность» отвечаю я…
В субботу 21 около двенадцати иду от Оскара. Открываю двери подъезда. Поднимаюсь по ступенькам. Словно в детективном фильме, вырастают два подтянутых, одинаково одетых человека. Приблизились вплотную и, не повышая голоса, совершенно спокойно говорят:
— Мы тебе выколем глаза, паскуда, чтобы не увидел ты этих картин.
Растерявшись, почти машинально произношу:
— Выкалывайте.
— В следующий раз, — сказал один из них, — и они удалились.
Ночью почти не спал. Еле дотянул до рассвета — и к Оскару.
— Необходимо позвонить журналистам!
— По-моему, не стоит, — говорит он. — Тебя просто провоцируют, чтобы вывести из строя.
Так и решили. И, очевидно, ошиблись. Молчание мое было воспринято как трусость, и в воскресенье произошло следующее. Вновь возвращаюсь от Оскара. Время полдвенадцатого. Спать еще не хочется. Решил погулять вокруг дома, иду по узким доскам возле забора, окружавшего строящуюся поликлинику. Навстречу двое. Отхожу чуть вправо, чтобы их пропустить. И они — туда же. Я — влево, и они вслед за мною. Оборачиваюсь — сзади, словно из-под земли — другая мрачная пара. Сомнений не остается, но из ловушки уже не вырваться. Один из них сдавил мне челюсть, так что рот широко открылся, второй засунул в него кляп. Подтащили вчетвером к толстому дереву, вплотную к забору, привязали к стволу, избили, оплевали лицо и скрылись. Слышу голоса соседей, прогуливающих собак, но позвать на помощь не в силах. Но, видно, специально привязали меня несильно, чтобы сумел высвободиться и предстать перед окружающими.
Утром, выслушав меня, Оскар сжимает кулаки:
— Звони этому «другу» в КГБ и скажи, что даром это не пройдет!
Набираю номер:
— Вячеслав Михайлович? Предупреждаю, что будет созвана пресс-конференция!
— Но что случилось?!
Опять КГБ в неведении ?
— Никаких пресс-конференций! Сейчас же свяжемся с вашим отделением милиции. Вас будут охранять! Это, наверное, художники-реалисты, очень они злы на вас…
Я расхохотался, бросил трубку.
Через час ехать на переговоры к Шкодину. Оскар чувствует себя плохо.
— Сегодня — обойдетесь без меня.
Шкодин говорит так, будто просмотр уже разрешен:
— Где будем устраивать выставку?
Предлагаем три варианта: набережная, улица и парк. Последнее, с нашей точки зрения, предпочтительней. Помогающие Шкодину Шлыкова и Сухинич предпочитают помалкивать. Он не против парка, но настаивает, чтобы экспонировали работы только москвичей:
— Вы же в Моссовет обращаетесь. При чем тут ленинградцы?
Эльская перебивает его (в ее голосе, как всегда, когда она сердится, слышны металлические нотки):
— Рухина арестовали, картины его искалечили, а теперь его в отставку?
— У Жарких картины сожгли, — говорю я. — Без ленинградцев выставка не состоится.