— Да это не картина, а издевательство. Не понимаю ее!
— Что вы кричите? Я ее тоже не понимаю. Но почему издевательство?
Разговор пожилой супружеской пары. Он:
— Ну, хватит, я устал. Неужели тебе это нравится?
— А тебе все не нравится?
— Кое-что нравится.
— Вот и мне кое-что нравится. А главное — свежо, искусство неказенное.
К Рабину и ко мне подходят знакомые и незнакомые. Поздравляют. Уверяют, что мы даже сами не осознаем, чего добились. По сторонам шныряют стукачи, непроницаемые лица которых резко выделяются среди окружающих. Но что сегодня за день: Никто их не боится! Корреспондент АПН (точнее КГБ) не отходит от черноволосой девушки в джинсах, с фотоаппаратом:
— Что вы можете сказать о выставке?
— Очень здорово!
Он со значением:
— Где вы учитесь? Как фамилия?
Пожалуйста, учусь там-то, фамилия такая-то.
Четыре часа свободы! Для нас они краткий миг. А для властей — вечность. Ащеулов озабоченно:
— Александр Давыдович, не забудьте, пожалуйста, что в четыре закрытие.
Какой такт. Будто и не он вместе со Шкодиным выматывали нам душу, и не он хвастался, что «миндальничать» с Рабиным не станет — вышвырнет из Горкома, и не он стучал ногами на Сережу Алферова:
— Чего это тебя на жидовскую выставку потянуло?
Москва. 14 сентября 1974 года. Накануне. Оскар Рабин и Александр Глезер.
Москва. 15 сентября 1974 года. Бульдозерное побоище. После бульдозеров.
Оскар Рабин «Листопад». Картина, сожженная во время «бульдозерной выставки».
Оскар Рабин «Корова в деревне Сафронцево». Картина, уничтоженная бульдозером.
Юрий Жарких «Портрет Кристины». Картина, сожженная во время бульдозерного побоища.
Москва. 29 сентября 1974 года. Четыре часа свободы в Измайловском парке.
Москва 29 сентября 1974 года. Выставка в Измайловском парке. Справа Надежда Эльская и Александр Глезер.
А милиционеры нынче какие вежливые, какие интеллигентные. Не ругаются. Не рычат (как лейтенант Авдеев 15 сентября на Рухина: «Перестрелять бы вас всех, да патронов жалко!»). Лишь за порядком наблюдают. Случайных пьяниц уговаривают отойти в сторонку. Если бы всегда так. Но нет. У нас четыре часа свободы. У них четыре часа правопорядка.
Время приближается к четырем, а зрители не убывают. Ащеулов спешит к Оскару, который в изнеможении растянулся на траве. Затем рысцой ко мне:
— Напомните художникам, что уже пора!
— Не беспокойтесь. Все, что мы обещаем, выполняется.
Четыре часа. Ребята с холстами в руках направляются к метро, а зрители еще долго не расходятся, спорят до хрипоты о современном искусстве.
Жаркий ноябрь
«Узнаю тебя, жизнь, принимаю
И приветствую звоном щита».
Две недели в Тбилиси после сентябрьской круговерти показались мне чуть ли не лучшими за последние годы. Правда, и там забыть о московских выставках не навали. Где бы я ни оказался, речь немедленно заходила о них. Разводили руками и удивлялись. Не бульдозерам, брошенным против картин (смутишь ли этим советских граждан?), а тем, что начальство отступило и разрешило измайловские четыре часа свободы. Выспрашивали подробности, качали головами, поздравляли. Даже благодарили. Наши хождения по мукам оказались небесполезными и для тбилисских живописцев. В те октябрьские дни в Тбилиси готовилась республиканская осенняя выставка, и они рассказали мне, что впервые местное жюри допустило к показу работы крайне левых. Очевидно, исходя из принципа — лучше дозволить сверху.
А в столице, пока я пил грузинское маджари[5] и приходил в себя, уже разворачивалось контрнаступление. Понималось, конечно, что рано или поздно оно состоится, не стерпят коммунисты, мстительные, как никакие грузинские или корсиканские кровники, позора и вынужденной сдачи позиций. Но столь быстрых действий от бюрократического аппарата мы не ждали, да и ставя себя на его место, рассуждали: пусть сперва отшумит заграница, а потом, в тишине, как котят, придушим. Вышло иначе.