Действительно, Н. Рыбальченко умудрилась не заметить в Измайлове художников, которые выставлялись в музеях и галереях Нью-Йорка, Парижа, Рима, Сопота, Лондона, Гренобля, таких, как Л. Мастеркова, В. Немухин, Е. Рухин и многих других известных мастеров. Она издевалась в основном над творчеством совсем еще молодых художников. Но Оскара Рабина она увидела и посвятила ему мрачные строки. Дескать, двадцать лет он экспериментирует, дескать, его холодное и тяжелое творчество враждебно действительности. А где доказательства? Н. Рыбальченко пишет: вот разорванная женская рубашка, вот — ощипанная курица в деревне Прилуки. Это о картинах О. Рабина, выставленных в Измайлове. Неужто разорванная женская рубашка или ощипанная курица могут говорить о враждебном отношении художника к окружающей жизни? Только в воспаленном мозгу очень недоброжелательного человека могут появиться столь странные подозрения и обвинения.
И уж совершенно удивительны заключительные строки статьи Н. Рыбальченко. Она пишет о злом умысле художников, принявших участие в выставке в Измайлове, который «продиктован враждебным отношением к русской национальной культуре». Это по-русски называется — валить с больной головы на здоровую. Нет, не художники, которые хотят выставляться не только за рубежом, но и в первую очередь у себя на Родине, враждебно относятся к русской культуре. К ней враждебно относятся те, кто пятнадцатого сентября вел бульдозеры и самосвалы на художников и картины, те, кто физически уничтожили В. Мейерхольда, больших русских писателей — О. Мандельштама, Б. Корнилова, И. Бабеля, те, по чьему велению уже пять десятилетий глубоко в запасниках государственных музеев прячут от русского народа картины великих русских художников — В. Кандинского, К. Малевича, М. Шагала.
Отправил заказным письмом в «Вечерку» и тут же договорился с шефом-корреспондентом «Нью-Йорк Таймс» Хедриком Смитом, что приеду к нему в бюро назавтра в 10 утра и передам письмо. И еще два знакомых корреспондента, француз и итальянец, обещались быть там, чтобы взять текст и опубликовать у себя. Хорошо. Чем больше внимания оттуда, тем трудней расправиться с нами здесь.
На следующий день встаю рано, выглядываю во двор, Гебистская машина на привычном месте, за углом. Думаю, не взять ли с собой сына? Если меня задержат, позвонит друзьям и корреспондентам. Поднимаемся вдвоем к соседу. Обещал (у него — «Жигули») подвести. Едем. Гляжу — он не в себе, нервничает: в один переулок свернул, в другой, под мост зачем-то нырнул. Потом говорит:
— За нами — две машины. Хотел оторваться — не выходит. Извини, но боюсь… — Попробовал уговорить — подбрось, мол, к «Литературной газете», это не опасно. А там до Садово-Самотечной, по корреспондентского дома, два шага. Не получается. И неудобно ему, и страшно.
— Ладно, Андрей, вон стоит такси, давай к нему.
И он рад, что не на улицу нас выбрасывает, и я. В такси спокойнее. Прошу водителя:
— Шеф, гони побыстрей! Опаздываем.
Рванули. Промчали мимо Казанского вокзала, где обыкновенно заторы, сходу. Выскакиваем на Садовую и вдруг застреваем перед Орликовым переулком.
Пять — десять минут на светофоре красный свет. Встречные машины идут, а мы стоим. Водители ругаются, не понимают. Меня осенило: потеряли, собаки, догоняют! А на часах уже за десять. Чего доброго Смит не дождется — уйдет. Как к нему тогда попадешь? Небось, там вся охрана наготове — схватят и письмо отберут. Наконец, зажегся зеленый. За нами сразу пристроились две знакомые «Волги» — черная 71–69 МКА и серая — 34–25 МКО. Пересекаем Самотечную площадь. Эх, в конце эстакады неожиданно б развернуться и к нужному дому.
— За десять рублей повернешь здесь?
— Нельзя тут…
— Знаю, что нельзя. Потому и даю десятку.
— С работы выгонят.
— Тогда останови!
Высаживаемся у Кукольного театра Образцова и бросаемся не по туннельному переходу, а по верху, через эстакаду, то есть нарушая все правила, но и преследователей запутав, — проскочили они!
Так и есть, Смита у ворот не видать. Придется пробиваться. Страж порядка вылезает из милицейской будки у входа во двор вытянувшегося вдоль Садовой многоэтажного глазастого здания:
— Куда спешите?
Ведь знает же, а ваньку валяет. Неохота мне с ним разговаривать. Детектив разыгрывают, гонку с преследованием, сейчас еще и спектакль.
— I don’t understand Russian.
— Документы.
Подаю визитную карточку корреспондента, давно уехавшего из Москвы.
— Это не то.
— Do you speak English?