— Во-первых, это «когда-то» не столь давнее. Во-вторых, разве не понятно, что уничтожавшие писателей и сжигавшие картины люди — одной формации, одного воспитания?
— Ну вот вы пишете, что Мандельштам погиб в лагере? Он же умер дома, после возвращения из лагеря.
О, это действительно новость! Советую Новикову официально сообщить об этом «Литературной энциклопедии», а то весь мир пребывает в заблуждении. И еще довожу до их сведения, что не все написал в открытом письме. Не упомянул в частности, что статья Рыбальченко — антисемитская, что перечисляя врагов русской культуры, она почему-то называет только такие фамилии участников выставки, как Рабин, Рахман, Мариенберг.
Тогда разговор переводится в другое русло. Капитан Белов сомневается, хватает ли у меня времени на литературное творчество. Охотно отвечаю, что трудностей в этом плане не испытываю, так как работаю интенсивно.
— И все же вам лучше, — вкрадчиво продолжает он, — отойти в сторону с организацией выставок, декабрьской, хотя бы, и прекратить контакты с западными корреспондентами. Сидите и тихо занимайтесь стихами.
Объясняю, что я не Иуда и не Понтий Пилат и последовать его доброму совету — не в состоянии и, перехватывая инициативу:
— Имею ли я право собирать картины?
— Да.
— Имею ли я право показывать их людям любой страны?
— Да.
— Имею ли я право информировать того, кого считаю нужным, о тех или иных событиях?
— Да. Но зачем же обращаться к иностранцам?
— Это не запрещено. Есть Конституция СССР, гарантирующая свободу слова. А вот написал я письмо в «Вечернюю Москву», туда же направила письмо группа зрителей, возмущенных статьей Рыбальченко, и жена художника Ламма. И никому из нас не ответили, даже не позвонили. Как это называется?..
Капитан Белов прерывает:
— Мы сейчас обсуждаем поведение не редактора «Вечерней Москвы», а ваше! Вы должны отдавать себе отчет в том, что стоите на черте, отделяющей честного человека от преступника. Еще один шаг, и вас ничто не спасет! На друзей-иностранцев и на Рабина не рассчитывайте. Помните, что сидеть придется вам. Его и других художников мы не тронем. Так что думайте о себе сами. И слушайте теперь меня внимательно. На основании указа Президиума Верховного Совета СССР от двадцать пятого декабря тысяча девятьсот семьдесят второго года я делаю вам официальное предостережение.
Слово-то какое! Не обычное, безобидное предупреждение, а по змеиному шипящее, вот-вот ужалит — пре-до-сте-ре-же-ние.
— Указ покажите.
В руки не дают. Читаю издали. Оказывается, каждый гражданин Советского Союза может быть вызван в КГБ, теперь-то в полном соответствии с законом, и там встретят его зловещим предостережением. Он виновен, но пока избежал кары. Однако предостережен и, если хочет выжить, должен затаиться, пригнуться, спрятать глаза. Ах, как удачно изобрели! И не опубликовали указ в газетах. Почти никто о нем не слышал. То ли стыдно, то ли из-за угла нападать сподручнее. Неожиданнее. Эффекта больше.
А Белов зачитывает пункты обвинения. Первое — организация провокационных выставок (этого мне на суде не привесите, не посмеете). Второе — передача клеветнической информации иностранным журналистам (когда б «клеветническая», то вы бы меня не тягали. Одну лишь клеветническую пятьдесят лет на весь мир и выдаете). Третье — создание антиобщественных ситуаций, дающих возможность западным корреспондентам клеветать на Советский Союз. (Нечто новое. «Антиобщественная ситуация» — оригинальная формулировка. Поведайте, что под сим подразумевается. Никому точно не известно, и поэтому приклепают все, что им вздумается.) Четвертое — шантаж судьи Алешина.
Здесь я не удержался:
— Что за шантаж?
— Вы ему угрожали предать дело гласности, если не примет вашего иска.
Вот она, независимость нашего неподкупного народного суда! Материалы немедленно передают в гебушку. Теперь-то ясно, почему Алешин на два дня перенес встречу. Рассчитывают, что выйду отсюда тихим и кротким.
— Я ему объяснил, в чем заключается принцип гласности. И только. Но почему он вам сообщает о том, что происходит в здании суда?
Как будто не слышали вопроса. Капитан читает последний пятый пункт. Распространение песен Галича в Тбилиси в тысяча девятьсот шестьдесят пятом году (почти десять лет спустя пригодилась столичным гебистам служба их тбилисского филиала).
Но это настолько нелепо, что я смеюсь:
Белов посуровел, чеканит каждое слово:
— В случае передачи дела в суд данное предостережение приобщается к обвинительным материалам как официальный документ. Подпишитесь, что ознакомились.