— Разрешите позвонить?
Он удивлен, но не отказывает. Быстро набираю номер:
— Good evening, Will. I and Jura will come to your place later.
На этом мои познания в английском кончаются.
— Can I speak with Ell?
Его жена прекрасно говорит по-русски.
— Что случилось, Саша?
— Юру задержала милиция.
— Это ужасно!
— Нет, ничего страшного. Не волнуйся. Просто нижние чины хулиганят.
Парторг сжимает зубы. Надо же, попал в переплет! Но и не прервешь.
— Так вы не придете?
— Придем, только немного опоздаем. Пусть Уилл нас не встречает.
— Внизу же милиция!
— Неважно, с ней еще раз потолкуем. До скорого!
И парторгу:
— Благодарю вас.
Он уткнулся в бумаги, молчит.
Я доволен. Придется им отпустить Юру, коль американцы в курсе дела.
Алиса предлагает сочинить жалобу начальнику отделения на грубое поведение его подчиненных.
— Отличная мысль! Ты, как адвокат, и составляй челобитную.
Едва она ее заканчивает, появляется Юра. Но в кабинет начальника впускают лишь меня одного. Видно, им приятней беседовать без свидетелей. В комнате четыре человека: сам шеф, двое милиционеров, в том числе рекомендовавший мне убраться в Америку, и худой, как глиста, тип в штатском, который сидит за столиком чуть-чуть в стороне и делает вид, будто изучает какие-то материалы.
Начальник с кислой миной читает жалобу. Садиться не приглашает. Переживу. Сяду и без приглашения. Читает он долго:
— И что вы хотите?
— Там же написано. Чтобы вы наказали ваших хулиганов и проинформировали меня, как именно их наказали. — И, сокрушенно: — Наверное не проводите с подчиненными воспитательной работы?
— Послушайте, — вздыхает он, — известно ли вам, как сложна служба нашей милиции, как много забирает нервов? Иногда и сорвешься.
— Все равно не дозволено хамить, ругаться и заниматься рукоприкладством.
— Да, безусловно. Но вот вы поэт. Написали ли вы хоть одно стихотворение о милиции?
— Нет.
— О чем же вы пишете, позвольте узнать?
Ну, действительно, о чем же писать поэту, прозаику, драматургу, как не о доблестной советской милиции, которая, по словам великого пролетарского поэта Маяковского, его бережет, а по нашим, скорей, стережет.
— О любви пишу.
— Гм. А видели ли вы когда-нибудь работу милиции?
— Не раз.
— Например?
— В Кунцеве десять лет назад на моих глазах милиционеры арестовывали пятидесятников. Впечатляющее зрелище!
— Нет, нет, какую-нибудь большую, сложную операцию.
— Еще бы! Пятнадцатого сентября как раз ваши милиционеры под видом рабочих громили выставку.
— Н-ну, это не то…
— Почему же? Как раз то самое. Крупная операция при поддержке бульдозеров и самосвалов. Со сжиганием картин, арестом художников, избиением иностранцев. Разве не серьезная, не трудная операция?
Москва. 15 ноября 1974 года. Квартира А. Глезера. Пресс-конференция для иностранных журналистов.
Москва, 15 ноября 1974 г. Квартира А. Глезера. Пресс-конференция для иностранных журналистов.
Его лицо каменеет. Минута торжественного молчания. И не говорит он затем, а цедит:
— Я пришлю вам ответ на жалобу.
Естественно, ничего не присылает. Вернее, присылает через неделю, но не ответ, а жалобу на меня в местное Преображенское отделение милиции — у Глезера без прописки проживает художник Жарких.
А 15-го ноября в два часа открылась пресс-конференция. Приехали скандинавские, американские, немецкие, французские журналисты. Я рассказал о событиях 12-го ноября на Лубянке, о вновь испеченном указе Президиума Верховного Совета от 25 декабря 1972 года (кстати, никто из присутствующих о нем даже не слышал), зачитал протест против действий работников КГБ. Оскар говорил об акциях КГБ против участников Измайловской выставки и против меня, как ее организатора. Жарких поведал о наших злоключениях в суде и милиции, художница Светлана Маркова сообщила, что ее мужа, художника Александра Пеннойена, после Измайловской выставки поместили в сумасшедший дом, где он пребывает и поныне (любопытно, что назавтра его уже выпустили).
Только-только журналисты разъехались, а Оскар дошел до дому и разделся, как к нему заявилась незнакомая дама, назвавшаяся Ланской, представительницей Союза художников. Извинившись за неожиданное вторжение, принялась уверять, что художникам нечего волноваться, всех станут выставлять, кое-кого и в Союз примут. Тут гостья сделала многозначительную паузу: