Забегаю вперед. Покидая СССР, мы привезли на таможню коробки с пластинками. Таможенник открыл первую из них и увидел наложенные на пластинки сверху, чтобы не разбились, разорванные на клочки газеты, спросил:
— Какие?
«Московская правда»
— «Вечерка».
— Нельзя.
— Рваные же!
— Все равно.
Однако лукавые планировщики были разгаданы, и художники преподнесли им сюрприз — по инициативе Оскара отказались от декабрьской экспозиции. Удивленным корреспондентам было сказано:
— Мы не пойдем на выставку, когда преследуют наших товарищей, мы не позволим использовать нас для обмана международной общественности (мол, посмотрите, какие мы либеральные! Бульдозеры досадная ошибка. Зато потом и Измайлово, и экспозиция в помещении. Все в лучшем виде, все в полном соответствии с политикой разрядки напряженности).
Оскар просил отменить и вечер поэзии, полагая, что отказ от выставки с публичной оглаской причин достаточный щелчок по носу властям и не надо раздражать их дополнительно. Я отстаивал право на свою войну с ними. Видя, что меня не остановить, Оскар превратился в цензора, категорически восстав против чтения наиболее антисоветских стихов.
— Они у тебя все «анти». Ты не должен выступать с самыми отчаянными. Ты принадлежишь не себе, а всем нам.
С ним и с Витей Тупицыным, разделявшим Оскарову точку зрения, мы спорили из-за каждого стихотворения:
— Это — можно.
— Это — нельзя!
— Это — ну, дьявол с тобой, читай!
Мы сидели, как обычно, в кухне. За стенкой Алеша отстукивал на пишущей машинке отобранные стихи. В большой комнате художники уже который день засиживались заполночь, распивали вино и водку и дискутировали до хрипоты — правильно сделали, что отказались от выставки, или нет. Майя стонала:
— Так больше невозможно! Невыносимо!
Она жаждала покоя. А в доме третий месяц непрерывно толклись люди, милиционеры и стукачи.
— Устраивай выставки, пресс-конференции, вечера, воюй с КГБ, но и жить дай! Погляди на меня, погляди на ребенка! Что ты с нами творишь?
Она была права. И я был прав. И не было выхода. И, доведенный ее упреками до исступления, я орал:
— Ты, пятая колонна! Ты хуже КГБ!
Порою мы ненавидели друг друга. Порою казалось, что конец, семья распадается. Но любовь оказывалась сильнее. И сбежав сначала к подруге, а потом с Алешей в дом отдыха, она сразу прилетела, едва надо мной нависла серьезная опасность.
Вечер поэзии 3 декабря прошел благопристойно, без эксцессов. Оскар притулился в первом ряду и сосредоточенно слушал, не нарушу ли договора, не занесет ли меня? И так же сосредоточенно слушала явившаяся без приглашения симпатичная секретарша секции детских писателей Московского отделения Союза писателей Инесса Холодова. Но о ней позже.
7 декабря мы с Рабиным на сутки смотали в Ленинград. Рухин отмечал день рождения. На обратном пути Оскар, недавний сторонник моей эмиграции — поможешь оттуда, здесь глухо, принялся уговаривать меня не уезжать. Тщетно я убеждал его, что давно распрощался с мыслью об отъезде. Он не верил, упрямо повторял:
— Мы должны драться вместе!
Той ночью в душном, несмотря на распахнутую дверь купе, нами был разработан тонкий тактический вариант. КГБ хочет, чтобы Глезер убрался на Запад. Глезер притворяется, что согласен. Берет в ОВИРе анкеты для заполнения и не спешит. И вообще может потерять анкеты и сходить за новыми. А дальнейшее сама жизнь подскажет. Мы, как дети, радовались задумке, да не учли одного — стукачей. Не трудно было догадаться, что без них не обойдется. Не случайно, когда мы ехали в Ленинград и обратно, в вагоне почему-то оказывался пассажир, которому кассиры «по ошибке» продали билет на Оскарово место. Деваться этим лишним гражданам было некуда, и они настырно болтались неподалеку от купе. Увлеченные нашей идеей, мы не обратили на них внимания. Видимо они-то и доложили Лубянке подслушанное. Потому и маневр не удался.
11-го утром широковещательно, специально для КГБ, оповестил друзей, что еду в ОВИР. Это для перестраховки. Все равно за такси двигалась машина с двумя лбами. Инспектор районного отделения ОВИРа, лет под тридцать полная женщина, осведомленная о моем визите, интересуется, кто я по профессии, почему уезжаю. Узнав, что меня выгоняют, участливо вздыхает, дескать, понимаю, но помочь не в силах.