У них проверили документы и отпустили. Надеялся, что они заскочат к Оскару. Куда там! Полные штаны со страху наложили. В 16.40 в присутствии двух понятых, студента и студентки, прихваченных, по их словам, прямо на улице, гебисты опечатали все изъятое добро. Грошевень, отдавая мне копию протокола:
— А теперь, Александр Давидович, мы с вами поедем на допрос.
Самодовольный поганец!
— Без повестки не двинусь с места.
Острит:
— Сдвинуть бы вас сдвинули, но, пожалуйста, повестку я выпишу.
Читаю. Пока еще не обвиняемый. Привлекают в качестве свидетеля.
— По какому делу?
— Номер четыреста девятнадцать, спекуляция антисоветской литературой.
— А я при чем?
Многозначительно:
— Скажу.
Перед уходом просит всех очистить квартиру. Я брыкаюсь:
— Кто-то должен остаться! Мало ли что вы мне подкинете! Иначе не поеду.
Грошевень, морщась, соглашается. Лорик и Гогуадзе запирают за нами. Гебисты косо смотрят на Алика. Очень не понравилось им, как он объяснил свое пребывание у меня: «Саша Глезер — мой кровный брат, и я прихожу к нему, когда захочу и зачем захочу».
Лубянка. Ровно месяц назад я был здесь в правом крыле. Теперь привезли в левое. На третий этаж не иду, а бегу — скорей бы в рукопашную! — перескакивая через ступеньки. Грошевень за мной.
— Не торопитесь, Глезер. Разговор у нас долгий.
В кабинете было присаживается, но:
— Я перекушу быстренько, а чтобы вам не скучно было, побудьте в комнате с товарищем Копаевым. Тоже наш следователь.
Я-то за целый день чашку чая да бутерброд с сыром в себя протолкнул. Вот и изгаляется. Через полчаса вернулся. Копаева поблагодарил, отпустил — и за стол. Я слева от него, за соседним. Вынимает и разглаживает протокол допроса. Но не заполняет. Сначала, мол, погутарим, а потом попишем. Спрашивает, где я достал книги, изданные за рубежом. Молчу. Придвигает ко мне уголовный кодекс.
— Посмотрите сюда. За отказ от дачи показаний можете получить год исправительно-трудовых работ.
Отбрасываю сборник в серой унылой обложке.
— Это ваш кодекс.
— Это наш советский кодекс!
— Нет, ваш!
— Александр Давидович! Мы арестовали группу спекулянтов антисоветской литературой. Почему вы не хотите нам помочь?
Опять в кошки-мышки со мной играют. Что ж, я не прочь.
— Орвела и Замятина купил на черном рынке в тысяча девятьсот семьдесят первом году.
— У кого?
— У спекулянта.
— Примет не помните?
— Николай Викторович, за три года не то что спекулянта, а любимую женщину позабудешь! Кажется, брюнет. Длинный.
— А Булгакова?
— Кто-то подарил на день рождения. — И поясняю: — У меня же по сто человек бывает! Подарки на стол в комнате сына складывают. Не разберешься, от кого что.
— А Набоков?
— Сосед принес.
У Грошевеня загорелись глаза.
— Фамилия!
Называю и добавляю:
— Он в Израиль эмигрировал.
На треугольном лице старшего следователя вздулись скулы:
— А Евангелие?
— Приятельница оставила, когда в Америку уехала.
Грошевень кладет передо мной лист бумаги:
— Напишите все, что рассказали.
Почему нет? Пишу. Он вызывает Копаева, который вновь меня сторожит, а Грошевень с моим признанием отправляется к начальству. И сразу же обратно. Зырится исподлобья. В кабинет входит среднего роста, кряжистый, пожилой с проседью человек. Грошевень и Копаев в струнку. И мне:
— Встаньте, это полковник…
— Ваш полковник!
Тот, брезгливо держа мое объяснение:
— Я не верю ни одному вашему слову.
— А я вашему!
Он устремил на меня взгляд. Буквально гипнотизирует.
— Что вы смотрите, как комиссар Мегрэ?
Полковник безмолвно повернулся и скрылся в темной пасти коридора. Копаев за ним. Грошевень напустился на меня.
— Как вы себя ведете?
— А кто он такой?
— Начальник следственного отдела Госбезопасности Москвы и Московской области, полковник Коньков.
— Ну и что?
Выйди же из себя, Грошевень, выйди! Выплесни злобу, которая таится в твоих глазах! Нет, отменно вымуштрованный старший лейтенант сдерживается.
— Александр Давидович, среди арестованных спекулянтов ваш знакомый.
— ?!
— Флешин.
Так вот где он! Его жена Эла звонила на днях и сказала, что Саша второй месяц в Таджикистане. Я удивлялся длительности командировки. Бедняга же попал как кур во щи. Летом мимоходом видел его в Тарусе. Он удил рыбу и приговаривал:
— Пусть политикой занимаются лошади.