Грошевень:
— Флешин на следствии показал, что восьмого октября сего года около дома художников вы ему продали двенадцать антисоветских книг: Солженицына, Бердяева, Замятина…
Сварганено грубо. Во-первых, спекулянт, находящийся под крышей КГБ, подпишет любые показания. Подтвердит, что ни потребуют. Во-вторых, кто же поверит, что забрали меня не за выставки, не за открытые письма и пресс-конференции, а за книжную торговлю. И в-третьих, 8 октября я был в Тбилиси. Стопроцентное алиби. Нокаутирую я вас.
— Врет Флешин!
— А мы точно знаем, что не врет!
Я смотрю на часы. Бог ты мой! Уже скоро девять!
— Мне нужно позвонить домой.
— Нельзя.
Ах, нельзя! Разговаривайте сами с собой. Умолкаю, и Николай Викторович сдается.
— Звоните, только покороче.
Набираю номер, и Лорик выпаливает, что в «Вечерней Москве» обо мне фельетон. Лубянка меня еще лишь допрашивает, а газета уже спекулянтом антисоветской литературы обзывает. Ну, в меня, товарищ Грошевень, дисциплину не вбивали, и нервы мои не столь закалены, как ваши. Роняя стул, вскакиваю:
— Негодяи!
Вздрогнул. Вскинул невинные голубые глаза. А я разбушевался и вправду, как псих:
— Вешайте, бейте, пытайте! Ни слова больше от меня не услышите!
На крик прибежал Копаев. Засуетились.
— Александр Давидович, что с вами?
— Кто приказал «Вечерней Москве» печатать обо мне фельетон?
— Но не мы же! Наша организация к прессе отношения не имеет.
— Суда не было! Приговора не было! А я уже преступник, и без вашего ведома?
Грошевень всплескивает руками.
— Можно же по-человечески! Зачем шуметь? Да вы поймите, — мы «Вечернюю Москву» давно не выписываем. Только «Правду», «Известия» и «Литературку».
Отчего-то именно эта брехня подействовала на меня отрезвляюще. То КГБ всевидяще. Так и допросы с новичками ведутся. «Признавайтесь, нам все равно всегда все известно». То КГБ в полном неведении. Московские следователи не читают московских газет.
— Мы с вами, Николай Викторович, понапрасну теряем время.
Он же, заметив, что я в норме, опять за стол и меня приглашает.
— Разберемся. С Флешиным давно знакомы?
— Лет семь.
— И ничего ему не продавали?
— !
— Но покупали?
— Да.
— Антисоветскую литературу?
— Альбомы по живописи у него приобретал. Какие, не помню.
А Грошевень вновь пускается во все тяжкие. Уговаривает меня добровольно сознаться, что я загонял антисоветскую литературу. Ну, может быть, не загонял, но распространял. Мы же знаем, Александр Давидович, все знаем! Упомянутый выше гебистский вариант для малолетних.
— Если знаете, отдавайте под суд.
— Славы жаждете?
До десяти часов он меня промурыжил и заключил.
— Трудно с вами. Отсыпайтесь сегодня, а завтра продолжим. Вот повестка на одиннадцать часов.
— В одиннадцать я занят.
— Вас не на концерт зовут.
— В одиннадцать ко мне приезжают друзья.
— Зарубежные? — вворачивает Грошевень.
— Зарубежные.
— Отмените визит.
— Перенесите допрос.
— Не приедете в одиннадцать, возьмем силой.
— Берите.
Когда же, вернувшись домой, прочитал фельетон, то окончательно утвердился не отступать ни на йоту. Вот он, красавец:
«А все-таки двойное дно!
В марте сего года А. Д. Глезер праздновал свое сорокалетие. К дому № 8 по Большой Черкизовской то и дело подкатывали машины иностранных марок с беленькими опознавательными номерами. Из машин бодро выходили иногости и дружно шли в квартиру № 37, где их встречал взволнованный и обрадованный таким иновниманием хозяин.
Пускало пузырьки шампанское, пускали пузыри от умиления гости, пузырем от важности надувался юбиляр. «Почтили-с, Благодарствуем-с»…
И звучали тосты. Громче других — на иноязыках, разумеется. На всю Большую Черкизовскую славили Глезера. Только тосты звучали почему-то как аванс, выдавались, как векселя, плата по которым впереди. Но об этом чуть позже. Пока же перелистаем календарь назад.
…Наиболее полная биография Александра Давидовича Глезера была опубликована «Вечерней Москвой» 20-го февраля 1970 года в фельетоне «Человек с двойным дном». Потому как автором фельетона был я, то без риска прослыть плагиатором, повторю некоторые вехи из жизни «героя».
В 1956 году Глезер заканчивает нефтяной институт, однако, недолго радует промышленность своим активным с ней сотрудничеством. Нефтяник становится с тех пор, как он себя именует, литератором, переводит стихи с грузинского и узбекского языков на русский. Это занятие, популярности, увы, не приносит. И тогда тщеславный переводчик выряжается в тогу покровителя живописи. Ну конечно, именно той живописи, которой покровительствуют издалека. Сие, рассудил Глезер, куда выгоднее.