— Я в долгу не останусь. Советую вам, Александр Давидович, поскорей эмигрировать.
Эх, ларчик просто открывался. И обыск, и фельетон, и допросы состряпаны с одной единственной целью — заставить меня уехать.
— Не собираюсь.
Грошевень сожалеет и не одобряет. Втолковывает, будто малому, неразумному дитяти, что иного выхода нет. Снова в кабинет с достоинством, как и подобает большому кораблю, вплывает полковник Коньков. Непритворно изумляется моей наивности. Признался, что враг, ему предлагают эмигрировать (это вместо того, чтобы уничтожить), он же не благодарит, а сопротивляется. Короткий, но выразительный диалог:
— Или вы уезжаете, или — под суд и в лагерь.
— Хочу к Буковскому!
— По-вашему, и на Западе жизни нет, и в Советском Союзе. Только у нас в концлагере.
— Для меня — да.
— Ошибаетесь. На Западе лучше! Уезжайте!
Ай-да полковник Коньков! Ай-да правдолюбец! И до чего смелый! На загнивающем Западе лучше, чем в отечественном концлагере! Лишь на Лубянке и возможно услышать подобное. Разве в ЦК и, поднимай выше, в Политбюро, кто-нибудь осмелится на такие речи? А он выдал совет и закрыл дверь с той стороны, Грошевень же, словно и не было разговора об отъезде, берется за протокол.
Появляется новый персонаж. Присаживается поодаль. Создается впечатление, что он изучает меня и одновременно контролирует работу следователя. Последний лаконичен.
— Кто из иностранных корреспондентов снабжал вас материалами для «Белой книги»?
Ну и наглец! Знатный вопросец.
— Отказываюсь отвечать.
— Кто входит в редколлегию «Белой книги»?
— Отказываюсь отвечать.
— С кем вы договорились об издании «Белой книги».
— Отказываюсь отвечать.
— Я вас предупреждал об ответственности за отказ от дачи показаний? — И, как наказание, подталкивает ко мне «Уголовный кодекс».
И я, как вчера, отшвыриваю серую книжку, не вымолвив ни слова. Неизвестный посетитель, словно привидение, вышагивает в коридор, и Грошевень преображается. Клокочет, как вулкан:
— Я имею все основания отдать вас под суд по обвинению в антисоветской деятельности и думаю, что это необходимо сделать. Но мое начальство считает преждевременным прибегать к таким кардинальным мерам. Уезжайте!
Отменно отрепетировано: каждый раз заносится топор — спекуляция антисоветской литературой, антисоветские стихи, «Белая книга» — и каждый раз опускается мимо. И вслед за угрозами мольба: «Уезжайте!» О'кей. Сейчас тебя против шерстки.
— Сегодня же я предам ваше заявление гласности!
А он хоть бы хны. Абсолютное равнодушие. Стало быть, наверху все решено и подписано.
На субботу и воскресенье Грошевень одаривает меня передышкой, а в понедельник с утра опять на допрос. Оскар выслушивает новость и мрачнеет. Спасительных мыслей ни у него, ни у меня нет. Как ни крутись, ни вертись, одно из двух. Но до понедельника нужно дожить. В воскресенье же я еще позавчера надумал в знак протеста открыть на квартире выставку. Оскар против. В поисках хоть чего-нибудь позитивного он хватается за последнюю соломинку: возможно, обойдется, возможно, пугают, попробуй пересидеть тихо.
Нет, не годится себя убаюкивать. Не шантаж это. Чувствую, что закручено всерьез. Не отступятся. Дополнительно развернули почтово-телефонную травлю. Вот образцы полученной мною корреспонденции.
«Глезер, прочел вчера в «Вечерке» о твоих грязных делах, и вся моя душа возмутилась твоей продажностью, предательством и пресмыканием перед иностранцами! Как ты, гаденыш, родился в нашей светлой стране, учился в нашей советской школе, окончил наш советский институт, небось за все годы обучения получал наши кровные деньги — стипендию, и вот — на тебе, иуда жидовская, сволочь, падаль. Мое письмо к твоей поганой роже не первое и не последнее, миллионы москвичей, прочитав фельетон в «Вечерке», клеймят тебя. Мой друг — он еврей, честный советский инженер, на мое предложение выставить тебя из нашей Родины, сказал мне — нельзя. Его надо отправить как государственного преступника, на рудники, где он вспомнил бы свое счастливое детство, школу, институт и людей, которые не подозревали, с какой мразью имели дело.
Да, он прав, таких жидов, как ты, давно стоило отправить в «обетованную землю», и там понял бы, что он потерял, что не ценил.
Мне стыдно, я краснею, что мы относимся к одной национальности. Я безмерно благодарен советскому правительству, которое дало мне образование и почетную работу начальника цеха. Гад, гад, гад!»