А утром громадная, в несколько тысяч зрителей очередь вытянулась вдоль дома культуры. Похолодало. За двадцать градусов. Люди же не уходят. Переминаются с ноги на ногу, подпрыгивают, дабы согреться, но не ворчат, не сердятся, наоборот, настроены празднично. Ну, в какой еще стране ради картин будут выстаивать на морозе по три-четыре часа?! Как же истомился народ по культуре цензурой не обезображенной, если полон такого энтузиазма?! Мы-то, снабженные пригласительными билетами, беспрепятственно проникали внутрь, а их милиция пропускает строгими порциями. Каждой группе отводится на просмотр примерно сорок минут. Время ничтожно малое, коль экспонируется около двухсот работ.
Я захватил магнитофон и стал интервьюировать художников и любителей живописи. Последние, как и в Измайлове, исключительно доброжелательны, даже воодушевлены. Слова «здорово», «замечательно», «победа» наиболее популярны. Только ладно скроенный статный мужчина со звездой Героя социалистического труда, принявший меня за советского журналиста, забубнил на казенном языке:
— Это народу непонятно и не нужно. Вредная галиматья, отвлекающая от насущных задач.
Подстраиваюсь на его волну.
— А как вы расцениваете тот факт, что большинство присутствовавших положительно отзывается о картинах?
— Кто-то притворяется, кто-то фрондирует.
— Неужели у нас столько лицемеров и фрондирующих?
До него доходит, что он обознался. И Герой труда с достоинством поворачивается ко мне спиной. Не отстаю. Указывая на женский портрет Жарких, продолжаю:
— Что вам не нравится в этой работе?
— Все.
— А в этой?
— Мне с вами разговаривать неинтересно.
— Отчего же не обменяться мнениями?
Щелкает зубами, как крокодил:
— Не приставайте, а то позову администрацию.
На подоконнике в грациозной позе восседает девица. Окликает:
— Не узнаешь?
Извиняюсь. Кокетливо вопрошает:
— Зачем ты выслушиваешь всякие сплетни? Будто я сказала, что тебя ликвидируют? Мы же давно знакомы. Или совсем меня забыл?
— Ах, вот она какая, Ланская, забредшая к Оскару после моей пресс-конференции и сулившая ему блага, а мне скорый конец. Припоминаю, что когда-то с ней сталкивался в редакции «Комсомольской правды». Ныне красотка служит в другой организации. Что ж, это не редкость: КГБ и ЦК ВЛКСМ любят обменяться людьми. В итоге формируются разносторонние, полезные для общества личности. Обычно они с удовольствием совмещают две сугубо специфических профессии. Случайно бросаю взгляд на лестницу и вижу Ильина. Неужто Лубянка совсем не надеется на тутошних молодцов? Чинно и скромно Сергей Леонидович поднимается по ступенькам. Наши глаза на мгновение встречаются. Он сразу же ныряет вниз. Через десять минут ко мне подходит солидный товарищ:
— Я Директор Дома культуры. Прошу вас покинуть помещение.
— Почему?
— Вы здесь уже три часа.
Показываю пригласительный билет. Пренебрежительно:
— Это не имеет значения. Если не уйдете добровольно, дружинники выведут.
Уклоняюсь от прямого ответа и, перебрасываясь с ним ничего не значащими репликами, отыскиваю Жарких. Он член ленинградской инициативной группы.
— Юра, меня выгоняют!
Но Юрочка, по-моему, не в себе. Закомплексован. Чуть ли не все участники выставки страшатся, как бы чего не вышло, как бы ее не закрыли. Толкую про Ильина. Напрасный труд. Отрешенно смотрит и не в состоянии оценить ситуацию. Хочется затрясти его за плечи: «Меня же отсюда выкидывают по команде московского гебиста!» Соображай. Проводи хотя бы до выхода, чтобы удостовериться, что все нормально». Бесполезно. Жарких безучастен, как спящая красавица. Я на него не обижаюсь. Он никогда не умел одновременно думать о двух вещах. Сейчас весь нацелен на выставку, и остальное скользит мимо него.
А директор движется за мной недоступно. Надоело. Спускаюсь в гардероб. Меня догоняет Лорик:
— Может быть где-нибудь пообедаем?
Выходим. На плече болтается включенный магнитофон. Милиционер перстом указует направо. Поворачиваю… Но что это? Именно оттуда трое воззрились с недоброй усмешкой. Куда, мол, теперь? Ни поезда тебе, ни самолета, ни велосипеда.
Устремляюсь напрямую к переносному железному барьеру, вдоль которого с противоположной стороны стоит длинный хвост. Сзади мильтон орет: