— То, что я сижу в вашем кабинете, лучше всего доказывает, что я раб. Пусть бунтующий, но раб.
Он откидывается назад.
— Когда вы сможете сдать в ОВИР документы?
— Примерно, через неделю.
— Сделайте это завтра.
— Так у меня не все готово. Не примут.
— Не будут принимать — позвоните.
Ну и гонка у них, будто фитиль в задницу вставили.
— Я не сдам документы до тех пор, пока за мной и моими гостями будут ездить ваши «Волги».
На его лице вырисовывается искреннее недоумение:
— За вами ездят?!
Называю номера машин. Записывает, будто не имеет о них понятия, и обещает:
— Если наши, то снимем сегодня же.
— Ваши, ваши, Николай Михайлович!
Полковник поднимается:
— Значит, решено. Завтра жду вашего звонка из ОВИРа.
— Простите, еще один вопрос. Во время обыска у меня отобрали пленки и кассеты, причем даже с записями Армстронга и уроками английского языка. Следователь сказал, что вернет все, не относящееся к делу номер четыреста девятнадцать. Так к нему ничего не относится. Но до сих ничего и не возвратили.
— То, что возможно, вам вернут.
Поразительная уступчивость. На все идут, лишь бы убрался, убрался, убрался! В тот же вечер двое друзей-иностранцев, которые приезжали ко мне, удивлялись:
— Саша, что произошло? За нами сегодня ни одной машины!..
Весь день 9-го собираю недостающие бумаги.
Вечером в районном ОВИРе нас принимает знакомая инспекторша. Два документа ей не нравятся:
— Нужно переделать. В таком виде взять не могу.
Неохота мне таскать ворох бумаг туда-сюда!
— Остальное оставьте у себя, а эти донесу.
— Я по частям не беру.
— Ну, нет так нет. Пошли, Майя. — И тут я вспоминаю, что уже шесть часов. Нужно позвонить на Лубянку. Обращаюсь к инспекторше:
— Позвольте позвонить КГБ.
Дивится:
— Зачем?
— Полковник Коньков просил сдать документы сегодня, и я должен его предупредить, что не удалось.
— А кто такой полковник Коньков?
— Начальник следственного отдела Москвы и Московской области.
Она поджимает губы:
— Звоните. Но мы организация самостоятельная. Мы им не подчиняемся.
Насмешила. ОВИР, который связан с эмиграцией, с деловыми и туристическими поездками советских граждан за рубеж, обходится без инструкций КГБ!
Она замечает мою улыбку.
— Звоните быстрее!
Коньков, услышав о претензиях чиновницы, не обещающим ничего хорошего голосом:
— Попросите к телефону инспектора!
Поворачиваюсь к ней:
— Вы будете говорить с полковником или сказать, что не хотите?
Она выхватывает трубку и приникает к ней:
— Товарищ полковник, у Глезера не в порядке два документа.
— Я… — она краснеет и бледнеет: — да, да! Мне насчет него звонили!.. Да-да! Я понимаю… Слушаюсь, товарищ полковник! Слушаюсь!
Мне ее даже жалко. Но с другой стороны… Кто ежедневно приходит к ней на прием? Бесправные отъезжающие. Уж если меня решила гонять, хотя ей дали специальное указание, то представляю, как изгаляется над ними.
После минутной паузы:
— Оставьте все это. А характеристику и справку из домоуправления переоформите и принесите завтра до перерыва. Сумеете?
— Думаю, что нет. В Профкоме литераторов с утра никого не бывает.
— Позвоним — будут.
Не сомневаюсь. По приказу Лубянки всех на ноги поднимут.
— А если все-таки не успею до перерыва?
— Ничего-ничего! Я вас буду ждать до конца рабочего дня.
А когда приезжаю назавтра, она сообщает:
— Скоро получите разрешение.
Надо знать, что меньше, чем за три-четыре месяца, эмигрантские визы не оформляются. Существуют, конечно, исключения, но чтобы столь стремительно… Бесспорно, ее информация продиктована гебистами для мобилизации меня на скорейший отъезд. Чтобы никаких колебаний у меня не было. Получишь, гад, визу — и скоро!
Возвратившись домой, поднимаюсь на девятый этаж к пианистке Стелле Гольдберг. Это, пожалуй, единственные из соседей, отношение которых ко мне за последние месяцы не изменилось. Остальные или фыркают: «Антисоветчик!» или дрейфят. Последним я сочувствую, а Стеллину троицу люблю. Судьба их сложилась драматически. В квартире, кроме Стеллы, ее шестилетний Сашенька и мать мужа, виолончелиста Виктора Опарцева, Мария Яковлевна. Сам Виктор в 1970 году, то есть до того, как хлынул поток массовой еврейской эмиграции, поехал туристом в Австрию и не вернулся. Заранее он об этом и во сне не помышлял. Импульсивно, под влиянием момента и кем-то каких-то сказанных слов остался. Улетел в Израиль. Оттуда прислал семье вызов. И началась Голгофа. Официально таких людей, как Опарцев, гебисты именуют невозвращенцами. Практически считают их изменниками Родины. Виктор никаких секретов не выдавал, да и не были таковые ему известны. Он в публичных выступлениях даже благодарил свою бывшую отчизну за полученное им отменное музыкальное образование и подчеркивал, что его отъезд никоим образом с политикой не связан. Он надеялся, что через год, ну через два жену, мать и сына выпустят.