Звонит жене заместитель директора издательства «Советский писатель» Карпова.
— Вы едете с мужем?
— Да.
— Достойный всяческого сожаления поступок. Вы не должны этого делать.
— Валентина Михайловна, не говоря уже о чисто человеческом аспекте вопроса, оставшись здесь, я была бы обречена на нищету. До сих пор, куда бы я ни обращалась, никто на работу меня не принимал.
— Ошибаетесь! Если бы вы вели себя по-иному, с работой у вас было бы все в порядке.
Это значит — забудь о разных глупостях, о такой буржуазной выдумке, как «чисто человеческий аспект», встань на позиции здорового пролетарского гуманизма, (то есть антигуманизма) — отрекись от мужа, того лучше — заклейми его — и мы тебя приголубим. Неясно, что за сим кроется. Майя поддается на агитацию и уходит от меня. Где у них гарантия, что я тогда эмигрирую, а не брошусь в бой с еще пущим остервенением? Непредсказуемо ведут себя товарищи.
Но, может быть, это осуществляется без ведома КГБ? Инициатива на местах? Самодеятельность? Не знаю, не знаю… Вот и Коньков по телефону ни с того ни с сего выражает Майе сочувствие.
— Трудный у вас муж! Как вы его терпите?
Загадочно. Наверняка, они что-то готовили, но потом дали отбой, ибо в последующие дни с женой срочно разорвали два договора; один — в «Советской писателе», другой — в издательстве «Детская литература», хотя и там, и там ее переводы одобрены и редакторами, и авторами. Ладно, пусть не печатают. Но деньги-то в соответствии с законом должны выплатить! Не хотят. И со мной аналогично. Ах, гниды! Информирую корреспондентов, что над нами учиняют финансовый террор, и Конькову об этом же по телефону:
— Принципиально не уеду, если мне и жене не выплатят заработанный гонорар!
И сразу же бухгалтерии издательств начинают стелиться. Названивают и, будто не они еще вчера отказывались платить:
— Почему вы не приходите за деньгами?
А у Конькова голос по телефону, как у доброго Деда Мороза:
— Заплатили вам и жене, Александр Давидович?
…Инспектор управления по изобразительному искусству Маргарита Евгеньевна Лебедева предупреждена о моем визите:
— Сколько картин вы с собой забираете?
— Восемьдесят.
— Что вы! Что вы! В таком количестве художественные ценности вывозить запрещено. Максимум три-четыре.
— Так вы же не считаете модернистскую живопись художественной ценностью! Для вас это хлам! Вы его сжигаете на кострах и давите бульдозерами!
— Если хлам…
— Для вас хлам, а для меня то, что демонстрируется на ваших выставках, хлам!
Она примирительно:
— Не будем здесь об этом дискутировать. В среду привозите картины на комиссию.
Раз в неделю они заседают в помещении бывшего Ново-Спасского монастыря, и тянутся к ним эмигранты не только с живописными произведениями, но и с ювелирными изделиями, и коллекциями монет, и коврами… Раньше и иконы сюда несли. Году в семьдесят втором четыре не старые, естественно не XIX века, дозволяли брать на семью. Потом снизили до двух. А сейчас и вовсе запретили. Хоть докажешь, что икона не вновь приобретенная, от бабушки к тебе перешла, дорога, как память — все равно нельзя. Пусть она не представляет ни исторической, ни художественной ценности — нельзя, и точка! Почему мы обязаны тебе верить, что ты ее сохранишь, как память, а не продашь, не наживешься? Эмигрант же должен уезжать из своей социалистической страны нищим. Ничто имеющее хоть какую-то стоимость на Западе, не пропускается.
На таможнях в Шереметьевском ли аэропорту, на железнодорожных ли станциях Чоп или Брест у женщин вырывают из ушей золотые серьги, обыскивая, раздевают догола, усаживают в гинекологическое кресло, проверяют, не провозят ли чего внутри. Отрывают от пальто норковые и каракулевые воротники, отбивают от туфель каблуки, ищут, не упрятаны ли драгоценности туда. Бдят таможенники. Даже анекдот родился.
«Уезжает старый еврей. Советский таможенник, роясь в его чемодане, широко раскрывает глаза:
— Что это?
Старик с укоризной:
— Не что, а кто. Портрет нашего дорого вождя Владимира Ильича Ленина.
В Израиле на таможне чемодан проверяют снова:
— Кто это?
Старик с достоинством:
— Не кто, а что. Рамка-то золотая!»
Но мне на их комиссию переться невозможно.
— Маргарита Евгеньевна, как же я повезу пятьсот картин?
— Не пятьсот, а восемьдесят.
— Это тоже невыполнимо. Да и нелогично. Посудите сами, если дома из восьмидесяти отобранных мною картин какие-нибудь не пройдут, я их заменю другими. Не таскать же с собой запасные! Пусть комиссия приедет ко мне.