Кроме Григорьева, ценное скурлатовское пособие попало еще и к инженеру социологу-любителю. Они вместе сняли с него копии, разослав их в политбюро ЦК, а также Оренбургу и академику Тамму. Делу Скурлатова пришлось дать ход. И сразу выяснилось, что за спиной маленького инструктора стоят серьезные силы. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов попытался его выгородить, сведя все к непродуманной, безобидной, ничего не значащей затее. Когда же на комсомольском уровне замять скурлатовскую инициативу не удалось, ею занялся лично Егорычев. На пленум горкома партии пригласили и обоих социологов.
Знаменательно, что никому из собравшихся коммунистов, кроме парторга Института философии, с упомянутой брошюрой ознакомиться не дали. А зачем? Они должны вслепую поддержать товарища Егорычева. Он же, призвав пред свои светлы очи инструктора, добродушно:
— Что же ты натворил?
Скурлатов рассыпался:
— Да я не знал, да я хотел, как лучше, да я надеялся активизировать комсомольские организации!
Парторг института философии попробовал:
— Брось нам очки втирать! Ведь ты типично фашистскую программу составил!
И ему Егорычев добродушно:
— Не преувеличивай. Какая она фашистская? Детские игрушки! — И Скурлатову:
— Придется тебе из горкома уйти, раз напортачил. Но духом не падай. На ошибках учатся. — Зато к социологам сурово: — Вы что, на потребу нашим врагам мечтаете гвалт поднять?
Юра поник: выгонят из аспирантуры, а инженеру в потертой кожанке терять нечего:
— Непонятно, о чем вы. Не за границу же мы материал отправили, а в Политбюро ЦК!
Егорычев угрюмо поглядел на строптивца. В глазах читалось: «Погоди, до тебя еще доберемся!» А Скурлатова, надо думать, не без задней мысли пристроил на работу не куда-нибудь, а в газету, причем с окладом, большим, чем прежний, горкомовский. Своих-то надо сохранять и лелеять. Пригодятся.
Но не пригодились. Шелепинская команда довольно быстро проиграла сражение за власть. И Егорычева поперли с поста. И Семичастного поперли. И сам Шелепин неудержимо покатился вниз. В диктаторы Железного Шурика не пропустили. Так и не удалось им арестовать тысячу московских интеллигентов. Лишь двоих писателей, Андрея Синявского и Юлия Даниэля, успели до своего падения в сентябре 1965 года схватить. Спустя семь месяцев их судили за публикацию за рубежом художественных произведений, которые КГБ сочло антисоветскими. Потому-то решение суда было предопределено заранее. Алик Гинзбург в «Белой книге», посвященной этому процессу, писал, что он «рассматривается в нашей стране, как веха, отмечающая новый поворот курса партийной политики. Процесс этот ясно выразил стремление советского руководства вернуться на старую сталинскую тропу. Идет зажим общественного мнения и расправа над теми, кто указывает, что тропа эта ведет к тупику, в котором находится чекистский застенок, и всякое свободное развитие общества прекращается. Лучшие представители нашей интеллигенции не могут и не хотят снова стать покорными рабами тупого тоталитарного режима».
Это верно, мы не хотели. Но и режим не хотел противоположного — выпускать нас из рабской зависимости от него.
В том же 1966 году в Тбилиси, возвращаясь из гостей, узнаю от дяди, что ко мне заходил какой-то тип. Не застав, пообещал назавтра позвонить. Рано утром звонок. Продираю глаза. По телефону вежливо:
— Александр Давидович, с вами говорят из комитета. Не дадите ли нам литературную консультацию? Мы пришлем за вами машину.
На днях я выступал по радио. Предположил, что просят оттуда.
— Зачем машина? Я пешком дойду. Вы же от меня недалеко.
— А вы думаете, откуда вам звонят?
— Из радиокомитета.
— Нет, из Комитета госбезопасности.
— Какую литературную консультацию хотите вы от меня получить?
— Приедете, увидите. Долго не задержим.
Минут через тридцать в дверях возникает баскетбольного роста, сутулый худющий мужчина:
— Герсамия. Извините, что беспокою. Служба.
Больше всего тревожусь, что начнут допытываться насчет грузинских поэтов. Они со мной откровенны, а ведь наверняка среди них есть стукачи, которые могут доложить органам, что располагаю полезной для них информацией. Безусловно, буду отпираться, и все же ситуация препаршивая.