Но гебист рассеивает мои опасения:
— Вы привезли с собой пленки с песнями Галича?
— Да.
— Захватите.
Ну, это уже полегче. Спускаемся. У ворот черная «Волга». Едем. Герсамия с доверием:
— Я десять дней о вас справки наводил. Оказывается, вы переводите нашу поэзию, болеете за тбилисское «Динамо».
Думаю: а еще что вы знаете? Но вслух ни гу-гу. Заходим в их прославленную организацию. Мой сопровождающий, выслушав по телефону чье-то распоряжение:
— Распишитесь, что вы отдали нам пленку, и вы свободны.
— Зачем она вам?
— Прослушать.
Для устрашения, что ли, они меня сюда привезли? Мог расписаться и дома.
— Прослушайте при мне и верните.
Странно я себя вел, ни так ли? Потом недоумевали и родственники: «Отчего ты такой прыткий стал? В детстве темной комнаты боялся, а сейчас с КГБ воюешь». Я и сам не понимаю. Ну, позже, в 70-х годах, мной руководила ненависть, которая наверно забивала страх. А тут… Необъяснимо. Наплевать мне на них, и все. Внезапно за спиной чей-то низкий голос угрожающе:
— Когда попадают к нам, не спорят.
Оборачиваюсь. На смуглом жестком лице два глаза, словно два лезвия. Но если со мной разговаривают таким тоном, то в долгу не остаюсь:
— Может, преступники не спорят, но я не преступник. — И, отвернувшись от грубияна, поясняю Герсамии, что запись у меня плохая — не разберете. Лучше слушать, мол, при мне. Неясное подскажу.
Приносят магнитофон. Первая же песня их задевает:
А на второй техника выходит из строя. Возятся, никак не починят. Герсамия чешет в затылке:
— Не повезло. Вы идите, а мы завтра послушаем и вас снова вызовем.
Благодарю покорно. Вновь я к вам не пожалую:
— Давайте я вам эти песни спою, только при условии, что пленку возвратите.
— Не обманите? Все споете?
— Все.
Уселись с серьезными мордами, а мне забавно петь Галича в гебушке.
Пою песню за песней, и чем дальше, тем слушатели мрачнее. Герсамия заводит душещипательную беседу:
— Почему он плохо пишет про нашу организацию? Народ нас любит, уважает.
Патриархально-провинциальный метод увещевания. На Лубянке с таким трепом не полезут. Очень уж глупо.
— У него не о вас же песня. О ваших предшественниках.
— Но для чего? Партия разоблачила злоупотребления периода культа личности, и хватит.
— А почему о войне не хватит? Почему поощряются произведения о ней? Гибель людей в лагерях трагедия не меньшая, чем их смерть на фронте. Даже большая, потому что она бессмысленна.
На эту тему Герсамия дискутировать не уполномочен.
— А Галич не антисемит?
— ?!
— Вот песня о евреях какая-то двусмысленная.
— Да вы не поняли! Это же ирония. Галич и сам еврей.
Плешивая голова гебиста печально покачивается.
— А кому вы давали пленку в Тбилиси переписывать?
О, ты лапочка! Неужели рассчитываешь на ответ?
— Никто ее не переписывал.
— Вы уверены?
Перебираю в памяти, кто из переписывавших мог разболтать. Как будто, никто.
— Уверен.
Он хмыкает и кладет передо мной чистый лист бумаги.
— Напишите, пожалуйста, о чем, по-вашему, песни Галича.
— Я не знаток.
Герсамия вынимает из ящика стола еще один лист:
— Читайте.
Ого, впервые вижу донос:
«Московский поэт Александр Глезер привез в Тбилиси записи Галича, дает их переписывать и поет его песни в редакциях газет».
Это правда. Осторожностью я не отличаюсь. Но какая гадина это настрочила? А гебист прикрывает подпись ладонью. Я невинно:
— Нельзя посмотреть? Никому не скажу.
— Как можно? — отстраняется от меня Герсамия, поспешно упрятывая важное донесение.
— Но теперь вы понимаете, что написать придется. Мы не имеем права игнорировать… — он на секунду запинается, не зная, как назвать донос, — этот сигнал.
Что у них за помыслы? Обычно, если на кого-нибудь доносят, то от него требуют объяснения поведения, из меня же выуживают литературную рецензию. То ли уповают, что ненароком поставлю им сведения о Галиче, то ли выясняют, что я за птица.