Волнения усиливались. Центральная площадь не утихала и по ночам. На набережной Куры, возле гигантской статуи Сталина установили сильные прожекторы, и здесь постоянно толпились возбужденные тбилисцы. Студенты вытащили из автомобиля проезжавшего мимо генерала и заставили его поцеловать постамент. Демонстранты направились к дому Мжаванадзе и потребовали, чтобы он вышел на балкон и выслушал их, так сказать, внял гласу народа, А народ хотел, чтобы сменилось руководство ЦК КПСС и советского правительства, чтобы наказали тех, кто оклеветал Сталина, а также, чтобы была гарантирована неприкосновенность всем участникам демонстрации.
Растерявшийся Мжаванадзе метался в поисках решения, а из Москвы шел приказ за приказом принимать самые крутые меры против бунтующих. Пронесся слух, что в Тбилиси прилетел маршал Малиновский и что именно по его распоряжению, санкционированному Хрущевым, сюда нагнали батальоны штрафников. События разворачивались стремительно. Выбранная на митинге делегация отправилась на центральный телеграф, чтобы отбить в Москву телеграмму ЦК и правительству с требованием убрать Хрущева и Булганина, поставить во главе государства Молотова, Маленкова, Кагановича и Ворошилова. Делегацию задержали, а когда демонстранты кинулись выручать товарищей, весь телеграф был оцеплен солдатами, началась свалка, грянули выстрелы. В это время подъехал грузовик со студентами, пытавшимися прорваться к зданию, по ним стреляли почти в упор, но смельчаки не сворачивали. Шеренга солдат ощетинилась штыками. Вдруг вперед выбежала очень красивая девушка, обернувшая себя знаменем с портретами Ленина и Сталина, и бесстрашно бросилась вперед. Ее подняли на штыки. Обезумевшая молодежь, не помня себя, рванулась на помощь и, безоружная, легла под непрекращающимся автоматным огнем. Штрафники, и без того не отличавшиеся мягкостью, совершенно озверели и косили не только толпу, но и взобравшихся на соседние деревья мальчишек. Окровавленные детские тела падали вниз. Непрерывно подъезжавшие машины скорой помощи не успевали отвозить убитых и раненых.
Вскоре все было кончено. Улицы обезлюдели. По ним для устрашения прогромыхали мощные танки. Власти установили комендантский час. Раздавленный город смирился, умолк, и лишь порой движимые отчаянием люди выбегали из домов и бросались на солдат. Рассказывали, что одна старая женщина, потерявшая в тот день двух сыновей и, очевидно, сошедшая с ума, подсторожила проходящий мимо патруль и топором размозжила офицеру голову.
Я приехал в Тбилиси через месяц после трагедии. Мой приятель, армянин, не принимавший участия в демонстрации, но пошедший к телеграфу из любопытства и раненный в ногу, с ужасом и негодованием рассказывал о случившемся:
— Зачем было стрелять? Убивать безоружных? Применять против них автоматы? Расстреливать школьников? Пустили бы в ход брандспойты… Вполне достаточно, чтобы разогнать толпу.
Город оделся в траур. Не звучали песни, забавные шутки. Замолк неунывающий веселый его голос. Мрачно глядели и знакомые антисталинисты. Один из них, инженер, с горечью заметил:
— Для возвеличения Сталина, который убивал втихую, ничего лучше, чем эта открытая бойня, придумать было невозможно.
После событий 1956 года в народе, который обычно не делает различия между отдающими приказы и их исполнителями, нелюбовь к России перешла в ненависть. При малейшей возможности русских избивали. Моего товарища по школе однажды окружили, повалили, но он стал кричать: «Я еврей! Я еврей!» Тогда его сразу отпустили, извинились и повели в ресторан угощать. Меня на Пушкинской два незнакомца сбили с ног, но, помня рассказ товарища, я быстро достал паспорт, и грузины, помогая мне подняться, стали просить прощения. Я пытался объяснить, что не могут же русские отвечать за действия штрафников. Я втолковывал:
— Если в Москве русские пойдут брать штурмом Главпочтамт, в них тоже начнут стрелять.
Но ребята хмурились:
— Тебе нас не понять: мы под оккупантами.
В том же году в Тбилиси произошло еще одно событие, связанное со Сталиным, и тоже закончившееся выстрелами. Я имею в виду судебный процесс над теми сподвижниками Сталина и Берия, которые с середины тридцатых и почти до середины пятидесятых годов вырезали в Грузии неугодных их столичным покровителям и им самим лиц. На скамье подсудимых оказались начальник КГБ республики Рухадзе, министр ее внутренних дел Рапава и более мелкая сошка из органов государственной безопасности. В качестве обвинителя выступал генеральный прокурор СССР Руденко.